Сибиряки
Шрифт:
Рублев пристукнул по столу ложкой, будто поставил точку. Водворилось молчание. Крякнул дед, указал сыну глазом на остывшие у гостя пельмени. Но Рублев отходил медленно, неспокойно: с мясом вырвал из души наболевшее, но не стихла боль, все еще душа саднит. Полез опять в карман за платком и Танхаев.
Первым нарушил неловкое молчание дед:
— Пельмешки-то засалились, Наум Бардымович. Дайте, долью горяченьких?
— Э, нет, нет, спасибо, сыт, — всполошился Танхаев. — Хороши ваши пельмени… с перчиком. — Он дружелюбно улыбнулся Рублеву, похлопал его, недвижного, по плечу, поднялся. — Спасибо, Николай
— Вы уж не серчайте, Наум Бардымович, если лишку я… — поднялся и Рублев.
— Лучше поту лишку, чем горя гаку, — вспомнил присказку Николаева Танхаев, еще раз отерев платком повлажневшие скулы. — Между прочим, новые машины в Аямсеверотранс мимо нас ушли. К золоту ближе. Придется и Горяевым на старых поездить, однако, — плутовато улыбнулся он, пожав руку Рублеву.
А про себя подумал: «Растревожил Поздняков улей, драки бы не было».
«Черт меня за язык дернул, наболтал лишку», — подумал Рублев.
Косов проснулся от прикосновения чьей-то холодной, как лед, руки. Бледный утренний свет просочился сквозь дыроватый брезент палатки, обласкал спящих. Над Косовым, склонясь к его взлохмаченной голове, стоял дед Губанов. Губы старика беззвучно шевелились, словно он что-то прожевывал.
— Кто?.. Ты, дед?..
— Ш-ш!.. Пусть поспят хлопцы. Выдь-ка, сынок, на волю.
Косов попробовал встать, но не смог: тесно прижавшись к нему спиной, на его руке спал Житов. Косов осторожно высвободив руку, встал, прикрыл Житова полушубком. Над косматой горой всходило сонное зимнее солнце. Косов потянулся, взглянул на перекат и обмер: перекат стал! Ни течения воды, ни обычного тумана над ним не было видно.
Не веря своим глазам, Косов сорвался с места, бросился к перекату. Дикий ликующий вопль раздался над Леной, разбудил спящих.
Комсомольцы выскочили на крик и тоже замерли от изумления: прямо посреди переката плясал и вопил благим матом Миша Косов.
— Ребята, гляди! Гляди!.. Перекат-то!.. Ур-р-р-а-а!!
Житов, поднятый на ноги криками, тоже выбежал из палатки. Мимо него, обгоняя друг друга и размахивая руками, бежали парни. По тому самому месту, где еще вчера бились о лед стремительные воды и парил туман, бегали, вытанцовывали, орали на все лады обалдевшие от радости комсомольцы. В две минуты Житов был уже на перекате и, как и все, запрыгал на тонком еще, но прочном, что железобетон, ледяном панцире. А вскоре и весь лагерь, все дорожники, даже мастер, охваченные общим восторгом, суетились, бегали по льду, под которым уже в бессильной ярости билась и клокотала вода. Каждому не терпелось увидеть, опробовать, убедиться в счастливой победе, и только дед Губанов торжествующе расхаживал среди ребят, попыхивая своей неизменной трубочкой, без конца повторяя одно и то же:
— Я, конечно, перекатов не замораживал, но примечал…
Строительство временного транзита подходило к концу. Многие склады были уже готовы к приемке грузов, в остальных заканчивались последние работы, уборка, проверка, сдача. Назначенный Поздняковым заведующий транзитом принимал свое обширное хозяйство. Работали дотемна, работали ночью, при свете фар.
Утром
— Сводку из Иркутска передали: ниже сорока не ждут. Что бы мы делали без транзита!
Поздняков смолчал.
— Перфильев звонил: акты вернул из ГАИ, просил вам сообщить. Деталей нет, чем восстанавливать «ярославцев» будем, Алексей Иванович?
— Об этом пусть думает главный инженер.
— Но не он же списывал! Перфильев давал команду! — вступился за Гордеева Танхаев. — При чем Гордеев?
— Вот вы вместе и подумайте: причем вы тут оба, — грубо отрезал Поздняков.
Танхаев, готовый вскипеть, только крутнул головой. «Так дальше пойдет — совсем житья не даст Гордееву. Разве так начинают, однако».
— Хорошо, подумаем. Еще, Алексей Иванович: что с водителем Воробьевым решили?
— С каким Воробьевым?
— Ну такой… рябой, с усами. Завгар его к вам вчера приводил. В рейс не выехал…
— Помню. Вот на транзит сюда и поставлю. Не хочет ездить — грузчиком поработает.
— Тце, тце, тце… Человек три дня из-под машины не вылезал, сам отремонтировал…
— Я пьяниц не щажу.
Танхаев, пряча в щелки глаза, целился в Позднякова.
— Воробьев хороший водитель, опытный водитель. И поступил честно: сам признался завгару… А ведь мог и не сказать, в рейс выехать, никто не знал бы… А человек три дня из-под машины…
— Я пьяниц не щажу, товарищ Танхаев, — упрямо повторил Поздняков.
— Воробьев не пьяница, — не сдавался Танхаев. Голос его вдруг понизился, сник. — Это страшно, когда умирают сыновья. Вчера из Иркутска вернулись качугские ребята, новоиспеченные шофера. Завтра их распределят стажерами по машинам. У Воробьева сын тоже сейчас был бы шофером…
— Хорошо, решите сами, как поступить с Воробьевым… Наум Бардымович, — подумав, уже мягче сказал Поздняков. — Что это значит? — вдруг обратил он внимание на внезапно наступившее повсюду затишье.
Действительно, на всей стройке водворилась необычная тишина. Люди, оставляя работу, вскакивали с мест, выбегали из пакгаузов и навесов и, как завороженные, смотрели на Лену, откуда все явственнее доносилась знакомая партизанская песня:
По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед…Танхаев, а за ним Поздняков тоже вышли на свободное от построек место, вгляделись в движущуюся по реке, еле различимую вдали, беспорядочную колонну. И вдруг чей-то пронзительный выкрик сверху, с пакгауза:
— Комсомолия наша идет, братцы!
И второй, захлебнувшийся в радости:
— Перекат-то!.. Перекат-то не дымит, гляньте!..
И уже со всех сторон:
— Никак с удачей идут! Веселые шибко!
— Заморозили, точно!
— Ай да комсомолия!
— Встречай героев, братва!..
Теперь сомнений не было: там, где постоянно висело над рекой рваное белое облачко, хорошо проглядывались темные хвойные и рыжие скальные горы, а по обнесенной вешками-елочками ледяной трассе приближалась к Качугу веселая, горланящая, размахивающая шапками житовская бригада. Поздняков, словно поймав опору, схватил пятерней плечо Танхаева. Неужели радость? Неужели еще один камень убран с дороги?..