Сицилийский клан
Шрифт:
— Проедем по маленьким улицам. Может быть, повезет и наткнемся на девчонку.
— Ты думаешь, она попытается встретиться здесь с отцом?
Барани пожал плечами.
— Здесь или где-нибудь еще — как знать? Наше дело — день и ночь следить за ней и ее матерью. А она от нас ушла. Поезжай по улице Жан-Леклер, а там посмотрим.
Шофер повиновался, а Барани, опустив стекло, высматривал среди прохожих Мартину. Но никого похожего не было! А она уже прогуливалась по скверу, как велел ей Серджо.
Светило солнце, и почти все
— …Здравствуй, дочка. Ты куришь?
Девушка поперхнулась дымом и закашлялась. Голос, будивший в ней столько воспоминаний, продолжал:
— Не поворачивайся ко мне. Смотри на девочку с лопаткой.
Мартина послушалась, но не могла хоть искоса не поглядывать на отца.
— Как мама? — прошептал тот.
— Ничего, папа. Конечно, не так, как раньше, но…
— Понимаю, — сказал Муш сквозь зубы, глядя прямо перед собой.
На нем был старый костюм, некогда синий, но совершенно выцветший. Туфли были подвязаны бечевками. Голову покрывала потрепанная фуражка, а брови с помощью краски стали совсем черными. На плече висела сумка, откуда выглядывало горлышко бутылки красного вина. Густая борода скрывала его лицо.
Он принялся вытаскивать из кармана окурки, продолжая внимательно следить из-под опущенных век за происходящим вокруг.
— Мне нужно было повидаться с тобой до отъезда.
— Ты уезжаешь?
— Навсегда.
Сердце девушки сжалось. Ведь это был ее отец. Да, он бандит… Но к ней он всегда был добр.
— Мы больше не увидимся?
Сторож, дежуривший в сквере, прошел мимо них, бросив подозрительный взгляд на бродягу. Тот еще ниже опустил голову.
— Твоя мать вряд ли хочет видеть меня. И я ее понимаю.
— Не думай так, папа! Конечно, она потрясена всем этим, но по-прежнему тебя любит.
Муш вынул листок папиросной бумаги и высыпал на него табак из окурков.
— Ты должна убедить ее развестить со мной. Ей нужно снова выйти замуж. Я настаиваю на этом. Ей теперь еще хуже, чем если бы я умер. Убеди ее забыть меня. И прошу тебя, не говори ей, что мы сегодня виделись. Ни в коем случае. Она слишком слаба.
Он свернул сигарету, провел по краю бумаги языком и глухо прибавил:
— Хочу поблагодарить тебя за все, что ты для меня сделала.
— Ты мой отец.
— Да, конечно… Но ты все же действовала великолепно. Без тебя я но смог бы связаться с Альдо и не был бы здесь.
Сигарета Мартины
— Папа… Это правда, что ты убил кого-то во время побега? Муш ответил не сразу. Он чиркнул спичкой по заду, поднес пламя к сигарете и, наконец, сказал:
— Я хотел, чтобы этот тип сбежал со мной. А он собрался поднять тревогу… И тогда…
Не было нужды кончать эту фразу, Мартина поняла. Дрожь пробежала по ее телу. Сигарета выскользнула из рук, и она машинально наступила на нее, чтобы погасить.
Ее отец продолжал хриплым голосом:
— Я знаю, какое зло вам причинил. Особенно тебе. Но, к несчастью, прошлое изменить нельзя. Что сделано, то сделано.
Он слегка повернулся к дочери и, не отрываясь, смотрел на нее. Ему хотелось вобрать в себя ее облик, живую память о ней.
— Ты красивее, чем когда-либо. И необыкновенно смела. Знаешь, моя дорогая…
Теперь он снова смотрел только на девочку, копавшуюся в песке.
— …знаешь, если захочешь, ты сможешь потом приехать ко мне. Я скоро буду богат. Очень богат. Очень, очень богат.
— Я не хочу расставаться с мамой.
Он понимающе кивнул, а потом, увидев, что на него смотрит идущая мимо пара, притворился, будто чешет под мышкой.
— Я понимаю. Но мне так хотелось бы помочь тебе!
— Но не так, папа! Я думаю, что ты ничего не можешь больше сделать для нас.
Муш задумчиво пожевал свой окурок.
— Это правда. Но позже я дам знать, где меня найти. Нельзя знать заранее… Может быть, в один прекрасный день ты снова захочешь меня видеть.
Он замолчал, внезапно пожалев, что затеял эту встречу. Муш чувствовал, что причинил Мартине боль. Не говоря уж о себе самом… Одна святыня оставалась у него в мире: дочь. После долгого молчания он почти стыдливо попросил:
— Прежде чем расстаться, хочу попросить у тебя… какой-нибудь пустяк… Может быть, фотографию… Или…
Она уже открыла свою сумочку и достала карточку, где была снята с матерью перед их рестораном в то счастливое время, когда ее отец был еще известным и уважаемыми ресторатором, которого все называли не иначе, как мсье Сарте.
— Положи ее на скамейку, — сказал он.
Она повиновалась, а он протянул руку. Их пальцы встретились. Он почувствовал, как они дрожат. Один миг — и фотография была уже в его кармане.
— Уходи первой. Будь счастлива, моя дорогая. Иди, иди и не оборачивайся.
И так как она поднесла руку к глазам, он прибавил:
— Не плачь. Стисни зубы и иди. Иди.
Он шевельнулся, будто желая дотронуться до нее, почувствовать ее, будто надеясь сохранить что-то от нее в кончиках пальцев. Но он не вправе был привлекать к себе внимание. Прохожие могли удивиться: юная, красивая, хорошо одетая девушка и грязный, убогий бродяга…
— Иди, — прошептал он. — И не оборачивайся. Мартина встала. Он пробормотал дрогнувшим голосом: