Сила семейных уз. Почти достоверная история нескольких поколений одной семьи

Клинов Аркадий

Через две недели немец вновь позвал её к себе в кабинет. И опять он не тронул её. Правда, на сей раз он угостил её бутербродами с сыром и домашней колбасой, видимо, продукты из села. Так продолжалось несколько месяцев. Фаня видела, что нравится немцу. Но она также понимала, что он ведёт с ней игру, пытаясь расположить к себе. Ей это говорило о том, что немец скорее всего не извращённый истязатель и даже не безжалостный садист. Но при любом раскладе он был чужой. Он был врагом, из тех, кто уничтожал её людей. И он мог сделать с ней всё, что пожелал бы. Она была бессильна хоть что-либо возразить ему. Она была просто узница, почти рабыня. А он был хозяин, её хозяин.

Они сошлись в ноябре. Так получилось, но она психологически уже была к этому готова. Она должна была выжить, пусть даже таким способом. К тому же он ни разу не проявил себя по-хамски и всё это время вёл себя по отношению к ней уважительно. Он даже высказывал время от времени, что в другое время они могли стать друзьями. При этом он совершенно уверенно говорил, что никогда не был антисемитом. Просто такие настали времена.

И хотя Фаня была уверена, что у них не может быть продолжения, немец не забывал её, и время от времени их свидания повторялись. Фаня узнала, что немца звали Генри. Его предки были баварцами. Около полутора века назад они, по приглашению Екатерины II, приехали в Поволжье, но после Октябрьской революции были вынуждены переместиться в Украину, от греха подальше. Здесь они стали заниматься пивоварением. Благо в районном центре, где они жили, находился пивоваренный завод. Родители его недавно умерли, а так как семьи у него больше не было, когда началась война, он понял, что хотел бы вернуться на свою родину, в Германию. На фронт он идти не хотел. А здесь, в лагере, ему было почти хорошо. Он никого не истязал, никого не избивал. В худшем случае мог накричать и отправить заключённого в карцер. Фаня знала, что это правда. По крайней мере из того, что видела и знала о нём сама.

Время шло. Их отношения были ровными. Генри не показывал никаких признаков, что она ему надоела. Но в мае следующего года Фаня вдруг поняла, что забеременела. Это открытие испугало её по многим причинам. В первую очередь, она не представляла, как к этим новостям отнесётся Генри. Во-вторых, она не знала, как её беременность воспримут узники лагеря. Они и так относились к ней недоверчиво. Но узнав, что она беременна от немца, реакция людей может быть непредсказуемой, яростной, и потому опасной как для неё, так и для будущего ребёнка, которого она вынуждена вынашивать. То, что она связалась с немецким стражником, люди догадывались. И хотя Генри никого больше не наказывал, доверять и тем более быть расположенным к немцу было глупо. Когда она, краснея и смущаясь, на очередном свидании сообщила об этом Генри, его реакция была совершенно неожиданная. Он тут же спросил, нужна ли ей какая-либо помощь с лекарствами. Он также поинтересовался, или она не чувствует себя в опасности среди лагерных заключённых, и тут же заявил, что питаться она будет два раза в день у него в кабинете. А через несколько дней, когда она во время обеда вошла к нему в комнату, она увидела стоящего в дверях угрюмого мужчину из заключённых. Фане показалось, что она видела этого мужчину раньше. Он работал в бригаде заключённых, следящей за порядком в лагере. Был он в фуфайке и, переминаясь с ноги на ногу, держал в руках кепку. Генри представил мужчину Фане как её теперешнего телохранителя, который, как оказалось, говорил немного по-немецки, хотя и с сильным акцентом. Мужчину звали Филипп. Он работал в рабочей бригаде, так как был на вид физически сильным, а невзгоды и лишения лагерной жизни его, по-видимому, не сломили. Фаня была благодарна Генри за то, что он не бросил её и продолжал нести о ней заботу. Филипп обещал, что не даст Фаню в обиду и будет охранять её, так что в лагере никто не посмеет её тронуть.

Когда мама познакомилась с Филиппом поближе, он рассказал, как попал в лагерь после катакомб и как, прибыв в лагерь, узнал, что румыны убили всю его семью: сестёр, маму, а также его жену и десятилетнего сына. С тех пор ему было всё равно, убьют его или нет, но он никого не боялся. Румыны это видели и даже относились к нему с каким-то уважением.

* * *

К августу 1943 года наступил полный перелом в войне в нашу пользу. Гитлеровская военная машина стала получать один удар за другим. В лагере это тоже чувствовалось по тому, как здорово сникли румыны. Слухи доходили, что Красная армия гонит вовсю фрицев с ранее оккупированных территорий. Нервозность в лагере достигла апогея к декабрю. В лагере оставалось не более 500 человек, которых надо было уничтожить, чтобы не осталось никаких свидетелей. Накануне нового года Генри заявил Фане, что скоро уедет в Германию. Фаня была на девятом месяце беременности и Генри заявил ей, что принял решение выпустить её на волю, ибо она может погибнуть то ли от рук заключённых, то ли от солдат Красной армии. Но буквально в течение двух недель мама разродилась светловолосым голубоглазым мальчуганом, а ещё через пять дней Генри дал им возможность бежать из лагеря. Их сопровождал Филипп, которого немец выпустил вместе с ней.

Часть вторая

Я родился в марте 1945 года. То есть совсем незадолго до окончания Второй мировой войны. Появление моё на свет было зафиксировано в документе под названием «метрика». Документ этот в полстранички серо-голубой бумаги, который мне впервые довелось увидеть, когда мне исполнилось 16 лет, при получении паспорта, сообщал о том, что мои родители евреи. Это означало, что и я тоже еврей. Правда, узнал я об этом гораздо раньше. Когда пошёл в школу. Во второй класс. Мне тогда было семь лет. И вот однажды в нашей школе, где учились дети с 1 по 4 класс, произошёл инцидент, запомнившийся мне, как я теперь понимаю, на всю мою оставшуюся жизнь. По расписанию, в полдень, обычно после четырёх утренних классов, наступал 20-минутный перерыв, во время которого дети гурьбой выскакивали на школьный двор, чтобы дать волю сдерживаемой в классе энергии. И вот в одну из таких больших перемен, во время неопределённой и довольно хаотичной беготни по двору, неожиданно раздался чей-то по-мальчишески громкий командирский голос с режущими слух словами: «бей евреев». И тогда я увидел, как всё движение сразу

неестественно прекратилось. Застывшие на мгновение дети, словно по мановению палочки, услышав команду, стали перебираться в разные места. Несколько секунд спустя я увидел, как чётко вырисовались две группы. Та, в которую попал я, оказалась совсем небольшой. Я бы сказал, значительно меньше той, что образовалась вокруг нас. Это была группа еврейских детей. Мы все почему-то сразу сбились в плотно сжатое испуганное ядро. А вокруг нас стояли грозные воинственные мальчишки. У некоторых в руках даже появились разные по величине камни. Правда, ничего ужасного, что вероятно могло произойти, не произошло. Зазвонил звонок, призывающий учеников вернуться в классы, и дети, как мне показалось, без особого энтузиазма стали двигаться в сторону здания. Но вот до семи о моей национальности мне никто не говорил. Ни злобно, ни по-дружески. Хотя я не берусь это утверждать. Возможно, запамятовал. Во всяком случае тот факт, что я еврей, в моей голове, прежде чем я стал 7-летним мальчиком, зарегистрирован не был. Ещё у меня был старший брат. Он был старше меня на год и три месяца. То есть он родился во время войны. Может именно поэтому у него метрики не было. Он тоже вначале не знал, что мы евреи. Тем более, что в семье на эту тему с нами не говорили. Да и помимо разговоров, в нашем доме никаких еврейских принадлежностей не было. Когда родители не хотели посвящать нас в свои взрослые разговоры, они чаще всего переходили на румынский язык, которым ни я, ни мой брат не владели. Память тех лет утверждает, что по-еврейски (на «идиш») родители говорили крайне редко. Причины такого редкого прибегания к этому распространённому среди простых евреев языку мне так до конца выяснить не удалось.

Глава I

Советский Союз в послевоенные годы

В памяти нашей самое раннее детство, к сожалению (а может быть, к счастью?), не остается. Мы обычно помним себя в возрасте более «солидном» – где-то после двух лет. До этого возраста мы не знаем, что существуем, то есть взрослые, которые нас окружают, знают, а мы – нет. Так же, как мы не знаем до пяти-шести лет, что смертны, если только за это время кто-то из наших близких не умер. Иными словами, если не даны никакие откровения свыше, скорее всего тебя ожидает безоблачное, беспечное детство. Потому что даже если ты рожден в бедной семье либо в семье строгих взглядов, детство берет свое, и ты, как правило, пытаешься быть счастливым.

Мое детство было именно таким. Кроме того, имело значение, что я был в семье вторым ребенком. Психологически младшие дети в семье отличаются от старших хотя бы потому, что старшие почти добровольно и сразу берут руководство в свои руки, даже если разница в возрасте незначительна. С первого дня своей сознательной жизни ты попадаешь в положение зависимости и несамостоятельности. И твой характер обрастает неизбежными атрибутами, такими как предъявляемые к тебе требования, ограничивающие твое поведение определенными рамками, заниженная мера ответственности за свои поступки, поверхностные анализ и логика, если они вообще присутствуют, и к тому же умение подчиняться и неумение руководить. Все это накладывает отпечаток на твое формирование. И в зависимости от того, насколько тебя подавляют и насколько крепок ты сам, будет проявляться твой истинный характер, постепенно видоизменяясь под воздействием сложившихся обстоятельств – у кого раньше, у кого-то позже, у кого-то, увы, никогда.

Итак, 1945 год для меня ознаменовался моим появлением на свет, а для всего советского народа – окончанием Великой отечественной войны. Надо сказать, что в госпитале, где я родился, спустя некоторое время разоблачили группу, пусть и совсем небольшую, профашистски настроенных националистов, сожалевших о вынужденных отступить немцах и еще питавших в то время смутные надежды, что отступление не вечно и немцы еще вернутся. Имея доступ к лекарствам и пациентам, они обладали возможностью умышленно вредить людям, попадавшим в госпиталь. Спустя несколько дней после моего рождения мама заметила, что я стал бледнеть и желтеть, и ей вскоре сообщили, что у меня развился сепсис и я навряд ли выживу, потому что госпиталь этот был совершенно не приспособлен для рождения и выхаживания детей. Мама плакала от отчаяния, но сделать ничего не могла, поскольку сама была пациенткой. В госпитале она подружилась с женщиной, у которой также родился ребенок, но несколькими днями раньше.

В тот знаменательный для меня день эта женщина – я так и не смог узнать ее имени – подошла к маме и сквозь слезы сказала, что ее сын только что умер, и тут же, перейдя на шепот, посоветовала: «Если хочешь спасти своего ребенка – беги отсюда. Детей травят специально, я об этом случайно узнала». Конечно, второй раз маму не надо было уговаривать – ночью, прокравшись в коридор со мной, завернутым в полотенце, она выскочила на улицу, успешно обойдя нескольких нянечек и охранника. Там, за оградой, ее ждал отец, и они «эвакуировали» меня из этой больницы.

Меня «откачали» всякими снадобьями и антибиотиками, которые маме удалось раздобыть как фармацевту, и единственным для меня последствием этого эпизода моей жизни остались тяжелейшие головные боли, которым никто тогда, да и много позже, не мог найти объяснения, и которые прекратились странным образом относительно недавно – благодаря лечению, не имевшему к головной боли прямого отношения.

Итак, меня вернули к жизни и постепенно в прямом смысле слова поставили на ноги. Жили мы тогда в большом многоквартирном доме на улице Белинского, на пятом этаже. В квартире нашей, как и во многих других, был балкон, и вот этот злополучный балкон и оказался последней каплей, заставившей моих родителей принять решение покинуть Одессу, чтобы впоследствии уехать за границу.