Сила сильных(изд.1986)
Шрифт:
«И все-таки я дошел, — сказал он себе. — Толстой был прав: чтобы осилить уже непосильное, в спутники надо взять доверившегося твоим заботам ребенка».
— Дед, ты, никак, заснул? — Держа перед собой разлапистую охапку валежника, мальчик с шумом выломился из чащи кустарника.
Веки старика чуть дрогнули, он покачал головой.
— Просто есть время быть птицей и есть время быть черепахой.
— Как это?
— А так. Это тебе только жизнь объяснит, и только своя… Однако ты прав: пора
Он вскочил, как ему показалось, легко.
Они расстелили спальники под лапчатым покровом сосны, чьи длинные узловатые корни всюду оплетали гранит, точно набухшие каменные жилы.
Ветра не было. С ним уснули все звуки, только неподалеку гремел холодный и чистый ручей. Горы занимали полнеба, от взгляда на них кружилась голова, а все внизу казалось мелким, как в перевернутом бинокле. Солнце клонилось к дальнему перевалу, ледники уже розовели в косых лучах, а ниже, в иззубринах гор, в их складках, копилась вечерняя мгла. Западая сизыми тенями, подергиваясь прожилками морщин, серея к подножию, громада хребта словно дряхлела на глазах. Ледники же, по мере того как мрачнел и остужался камень, наоборот, наливались румянцем, будто одному вечер нес старость, а другому юность, хотя на деле это, конечно, было лишь фантазией человеческого ума.
Старик следил за всем молча, пока тишину не нарушил возглас:
— Гляди, дед! Там знаки! Во-он… Те самые!
— Вижу, дружок, вижу…
Высоко в обрыве скалы медленно проступили корявые подобия букв, очертания которых воображение в конце концов соединило в ничего не значащее ни на одном языке слово «АТТЕК». Это нелепое, будто дрожащей иглой процарапанное на каменной плоскости слово внезапным своим проявлением и присутствием там, где знакам человеческого письма не положено быть, казалось многозначительным намеком неведомого.
— Обычный трещинный раскол, — задумчиво проговорил старик. — И все же… Природа точно свидетельствует свое умение писать не то по-русски, не то по-латыни. Аттек! Лучшей вывески для тайны и не придумаешь.
— Аттек, аттек, аттек… — Мальчик покатал слово на языке. — Кетта!
— Какая «кетта»?
— Слово наоборот.
— Зачем?
— Интересно. Знаешь, как прочесть наоборот слово «лазер»? Получится: «резал»! Здорово придумали, правда?!
— Придумали? — Старик рассмеялся. — Так лазер же нерусское слово!
— Да ну? Серьезно?
— Это просто комбинация первых букв в английских словах «Light Amplification by Stimulated Emission of Radiation», то есть «усиление света в результате вынужденного излучения». Но надо же! — Он покачал головой. — Теория вероятности куда фантастичней нашей фантазии, если скальные трещины сами собой собираются в письмена, а перевертыш английского сокращения на русском вдруг обретает неожиданный
— Вот, а ты спрашивал, зачем… Мало ли что…
— Тебя эти чудеса как будто не удивляют.
— Но они же научные! Смотри, «аттек» гаснет!
Слово погасло с последним лучом солнца, и все стало быстро меркнуть. Снизу, стирая оттенки и очертания, потопом ночи стремительно поднимался мрак, и горы, теряя огромность, оседали в его сумеречные глубины. Но ледники еще ало светились, киноварью зубцов врезаясь в прозрачно темнеющее небо.
— Последние зубцы… — прошептал старик.
Мальчик удивленно покосился на его смутно сереющее в потемках лицо.
— Ничего, дружок, просто вспомнилось. — Легкая рука деда легла на мальчишеское плечо. — Так хотел назвать свою итоговую книгу писатель и мыслитель прошлого Иван Ефремов. «Последние зубцы». Последние зубцы гор, которые он видел, и последние зубцы кардиограммы. Какой точный смысл…
— Так это же когда было! Когда сердце на всю жизнь было и первым, и последним. Что ты, дед, право… Слушай, а почему скрытая за этим хребтом тайна считается последней? Это ж неверно! Разве их мало осталось?
— Не таких. Не на поверхности Земли.
— Не таких… Тайны что, бывают «такие» и «не такие»?
— Какие хочешь. Великие, мелкие, для всех, для немногих, подлинные, мнимые — всякие.
— А в заповеднике какая?
— В том вся и прелесть, что значение тайны выясняется, лишь когда она перестает быть тайной! Пока что она для всех. Когда-то таких, доступных обычному зрению и слуху, на Земле было сколько угодно. Теперь осталась последняя. Вот наука и взяла ее под охрану от самой себя.
— Ну и логика! — Мальчик совсем по-взрослому пожал плечами. — Не суй руку в свой же карман, получается…
— Логика! — фыркнул старик. — А от кого, спрашивается, мы охраняем природу? Вот так-то… Логика тоже бывает разная.
— Все равно непонятно.
— А все понятно только амебе. Без мозгов потому что.
— Я не о том… С заповедником непонятно.
— Знаешь, и мне тоже! — весело воскликнул старик.
— Как? Ты же сам, говорят, решал!
— Верно. Ну и что? Считается: что-что, а уж собственные решения нам до конца понятны. Будь это верным, люди никогда бы не удивлялись своим поступкам.
— Но тут наука решала!
— Наука и уверенность — разные вещи. Уверенней всего, кажется, решали всякие чингисханы и гитлеры… А что говорил Эйнштейн? «Нет ни одного понятия, относительно которого я был бы уверен, что оно останется незыблемым. Я даже не уверен, что нахожусь на правильном пути вообще». Да, так или примерно так думал подлинный ученый. Вот и я сейчас уверен только в одном: не худо бы поесть и погреться.