Сильна как смерть (Пер. Николай Лернера)
Шрифт:
— Возвращайтесь скорее, главное — возвращайтесь скорее.
— Я повезу вас в моей карете, — сказал доктор графу. — Она быстрее доставит вас обратно. Вы будете здесь через час…
Перед отъездом доктор снова долго осматривал больного, чтобы удостовериться, что состояние его по-прежнему удовлетворительно.
Гильруа продолжал колебаться. Он промолвил:
— Не находите ли вы, что мы с вами поступаем неосторожно?
— Нет. Опасности нет. Ему нужны лишь отдых и покой. Пусть только г-жа Гильруа не позволяет ему
Графиня, упав духом, переспросила:
— Значит, с ним нельзя разговаривать?
— Нет, нет, сударыня! Сядьте в кресло, посидите возле него. Он не будет чувствовать себя одиноким, и ему станет легче; но он не должен утомляться, ему не надо ни разговаривать, ни даже думать. Я приеду утром, к девяти. До свидания, сударыня, честь имею кланяться.
Он ушел с глубоким поклоном в сопровождении графа, который повторял:
— Не волнуйтесь, моя дорогая. Не пройдет и часу, как я буду обратно, и вы вернетесь домой.
Они ушли: она слышала, как стукнула внизу запертая за ними дверь и как затем на улице загромыхала отъезжавшая карета.
Слуга и кухарка оставались в комнате в ожидании приказаний. Графиня велела им уйти.
— Идите, — сказала она, — я позвоню, если мне что-нибудь понадобится.
Они тоже вышли, и она осталась подле Бертена одна.
Она снова подошла к его постели и, положив руки на края подушки, по обеим сторонам любимого лица, наклонилась и стала смотреть на него. Потом спросила, так близко приникая к его лицу, что слова ее, казалось, прикасались к нему вместе с ее дыханием:
— Вы сами бросились под этот омнибус?
Он ответил, опять пытаясь улыбнуться:
— Нет, он бросился на меня.
— Неправда, это вы.
— Нет, уверяю вас, что это он.
После нескольких минут молчания, тех минут, когда души как бы сплетаются взглядами, она прошептала:
— О мой дорогой, дорогой Оливье! И подумать только, что я дала вам уйти, что не удержала вас!
Он убежденно ответил:
— Все равно это случилось бы со мною раньше или позже.
Они опять обменялись взглядом, стараясь прочитать самые затаенные мысли друг друга. Он заговорил снова:
— Я думаю, мне уже не выжить. Я слишком страдаю.
Она пролепетала:
— Очень страдаете?
— О да!
Еще ниже склонившись над ним, она прикоснулась к его лбу, потом к глазам, потом к щекам медленными, легкими, бережно-осторожными поцелуями. Она чуть-чуть притрагивалась к нему краями губ, почти беззвучно, как целуют дети. И это длилось долго-долго. Он покорно отдавался этому дождю милых и нежных ласк, которые, казалось, успокаивали и освежали его, потому что его искаженное лицо реже, чем раньше, подергивалось судорогой.
Затем он сказал:
— Ани!
Она перестала целовать его и превратилась в слух.
— Что, друг мой?
— Вы должны дать мне одно обещание.
— Обещаю
— Если я не умру до утра, поклянитесь мне привести ко мне. Аннету, один раз, только единственный раз! Мне так не хотелось бы умереть, не повидав ее… Подумайте… что завтра… в это время… я, может быть… я, наверное, закрою глаза навеки… и больше никогда не увижу вас… ни вас… ни ее…
Она перебила его; сердце ее разрывалось.
— О, замолчите… замолчите… хорошо, обещаю вам привести ее.
— Клянетесь?
— Клянусь, друг мой… Но молчите, не говорите больше. Вы причиняете мне ужасную боль… молчите…
По лицу его пробежала быстрая судорога; он сказал:
— Раз нам остается пробыть наедине лишь несколько минут, не станем терять их, воспользуемся ими, чтобы проститься. Я вас так любил…
Она вздохнула:
— А я… как я все еще люблю вас!
Он прибавил:
— Я узнал счастье лишь с вами. Только последние дни были тяжелы… Это не ваша вина… Ах, бедная моя Ани, как иногда печальна жизнь… и как тяжело умирать!
— Молчите, Оливье. Умоляю вас…
Он продолжал, не слушая ее:
— Я был бы так счастлив, не будь у вас дочери…
— Молчите… Боже мой!.. Молчите…
Он, казалось, скорее размышлял вслух, чем говорил с нею.
— Ах, тот, кто придумал эту жизнь и создал людей, был или слеп, или очень зол!..
— Оливье, умоляю вас… Если вы меня когда-нибудь любили, замолчите… Не говорите так больше.
Он не сводил с нее глаз. Склонившееся над ним лицо было мертвенно-бледно; она сама была похожа на умирающую. И он замолчал.
Тогда она села в кресло, у самой постели, и снова взяла его руку, вытянутую поверх простыни.
— Теперь я запрещаю вам говорить, — сказала она. — Не шевелитесь больше и думайте обо мне, а я буду думать о вас.
Неподвижные, связанные между собою этим жгучим прикосновением, они опять стали смотреть друг на друга. Она держала его лихорадочно горячую руку и поминутно слабо пожимала ее, а он в ответ на этот призыв слегка шевелил пальцами. Каждое это пожатие говорило им о чем-нибудь, вызывало в памяти частичку минувшего прошлого, оживляло померкшие воспоминания об их любви. Каждое это пожатие было затаенным вопросом и каждое было таинственным ответом, но печальны были ответы и печальны вопросы, эти «вы помните ли?» старой любви.
В это предсмертное свидание, которое, быть может, было последним, они мысленно повторили, год за годом, всю историю своей любви. И только потрескивание горящих дров слышалось в комнате.
Вдруг, испуганно вздрогнув, словно проснувшись, он сказал:
— Ваши письма!
Она спросила:
— Что? Мои письма?
— Я мог бы умереть, не уничтожив их.
Она воскликнула:
— Ах, что мне до этого! Какое это имеет значение! Пусть их найдут, пусть прочтут, мне безразлично!