Сильная и независимая для котика
Шрифт:
Мурси глянула непонимающе на Джеса и с изумлением обнаружила, как он с легкой улыбкой наблюдает за палитрой эмоций на её лице. Подумала, что, наверное, это и всё, и даже удивилась, чего было скрывать так долго. Отшатнулась, хотела отступить, разомкнуть руки, но наставник качнул головой.
— Да, я знаю, как сходят с ума, — произнес он едва слышно, крепче сжимая ладонь.
Невидимая стена разорвалась, в одну секунду пропали десятки неявных блоков. На Мурси обрушилась очередная волна. Захлестнула, подхватила и понесла. Боль — сильная, нестерпимая, но теперь душевная. А вместе с ней беспокойство, терзания, нерешительность, растерянность, неверие. И громче всех — страх. Страх, сносящий на своём пути всё.
Разум Джеса словно заключён был в маленькой комнатке из мягких стен. В полном одиночестве, без возможности спросить совета или хотя бы выговориться, один на один с собой. Метался в сомнениях, рвался на части, презирал самого себя, старался разбить оковы человеческой неполноценности, отринуть собственную природу слабостей. Долго и основательно взвешивал за и против, чтобы в итоге всё равно не суметь выбрать. Натягивал привычные постулаты кодекса на открытые для себя новые грани восприятия, а потом с ужасом наблюдал, как те соскальзывают, не состыковываются, не подходят к реальности. Бился об эластичные решётки собственной тюрьмы изо дня в день, сражался со своим отражением, пытался воссоединиться в целое и обречен был на поражение. Не осмеливался принять какую-то одну сторону — долг или любовь. Кричал всё то же: «Зачем мне это, зачем?» Но вопрос теперь этот обращал ко всем известным божествам.
Но и любовь его была двойственной, которая не объединяла, а только способствовала дальнейшему кислотному распаду личности. Джес любил ученицу, однако болезненной, странной любовью. Он как будто запрещал себе это, отгонял прочь, стеснялся не хуже Моргана, готов был в неистовстве сбивать лоб в молитвах, если бы только знал, что они помогут избавиться от негаснущей порочной тяги. Джес жаждал изничтожить чувства, владевшие его разумом, и не мог. Но и мириться с ними не желал.
В этой любви проходила и нежность, и восхищение, даже обожание. Он воспринимал Мурси всё ещё как малышку, но отдавал себе отчет, что страждет жизни с ней как со взрослой женщиной. Хотел, чтобы она зависела от него, точно никуда не делась, привязанной ходила следом, но понимал, что это абсолютно невозможно. Стремился контролировать каждый её шаг, но именно непокорность, строптивость, своеволие и влекло больше всего в ученице.
Джес же и ненавидел Мурси. Ненавидел до умопомрачения. За то, что не дала ему выбора. За то, что она — девчонка, девушка, женщина — стала смыслом его бытия, отринула остальные Пути, не оставила ни одного шанса, растоптала гармонию в душе. Но и жизни без неё не представлял.
Теперь Мурси действительно испугалась. Потому что всё это было непонятно. Слишком противоречиво и запутанно. Покорёность судьбе и бунт, пускание на самотек, смирение с Замыслом Разума Вселенского и попытка контролировать ситуацию, направлять в нужное русло. Понимание неизбежности и страстное желание всё же избежать.
— Да, я знаю, как сходят с ума, — горько усмехнулся, повторяясь, Христов. — Хочешь, узнай это сама?
И совсем незаметный последний блок упал перед щупальцами стороннего тёмного властелина. Мурси утонула в пучине эроса. Неконтролируемого, буйного, разрастающегося непомерными аппетитами, когда она находилась рядом. То, что Джес всегда так мастерски скрывал за своей отрешенностью и безэмоциональностью. Его не интересовал секс как таковой, он приелся Христову сразу, как перевалило за пятьдесят. Задолго до появления Мурси в его жизни. А потом внезапно догнал, набросился и душил, не переставая.
Нетерпение, извращенные фантазии, желание наказать и поощрить
Страсть его тоже поделилась надвое. Вела Путём от отеческой, заботливой, старающейся всеми силами отгородить от любого зла, до грубой, пошлой, развратной, стремящейся унизить и причинить это самое зло. Всё в Джесе было возведено в Абсолют и пугало его не меньше, чем Мурси сейчас.
— Поэтому я и старался держаться, как можно холодней. Это было нужно больше мне, родная, — кивнул Христов и зашептал так, чтобы его могла услышать только ученица: — В этом мире был гость непрошенный, отовсюду тянуло холодом, не потерянный, но заброшенный, встал один на один с Орденом. Среди подлости и предательства, и суда на расправу скорого, долг окрасил одно обстоятельство: я люблю тебя, вот что здорово.*
— Джес, — только и сумела выговорить Мурси, — ты…
— Знала бы, сколь трудно мне приходилось рисовать безразличие к судьбе твоей, во тьме находиться, не ведать где ты и с кем, гнать волнения. Иногда личина холодного и расчётливого храмовника действительно спасала меня, я погружался в созданный образ, забывая самоё себя.
— Я… — и Мурси всё-таки отступила. — Прости. Я не могу так сразу… — начала она, но подобрать слов была совершенно не в состоянии.
Ей почему-то опять показалось, что «небывалое прикосновение» чудесным образом решит образовавшиеся проблемы, но оно вновь только углубила пропасть, куда шагали они вдвоём с наставником. Не только Мурси предстояло простить и согласится с вынужденным обманом Христова, но и ему самому. Переосмыслить Путь, принять женское начало ученицы, перестать стремиться к контролю, воссоединить разум с сердцем.
Джес понял и без слов. Он ведь сам всё прочел в душе нараспашку у своей ученицы. И её смятение, и её боль, отчаяние, страдания. Христов только слегка улыбнулся, стараясь подбодрить, и спокойно произнес:
— Что же, и такой исход я предвидел. У тебя столько времени смириться со случившимся, сколько пожелаешь. Я гнать не стану. В конце концов, мы с тобой наречённые самим Вселенским Разумом. Судьба свела нас вместе, так что никуда не денемся друг от друга, хоть беги на другой край Вселенной. Ты поймешь, что выбора у меня не существовало. Другого Пути не назначил нам Разум, и я делал только то, что мог, дабы спасти жизнь твою. Двери всегда мои открыты. Не переживай, между нами будет единение и счастье впереди. Сбудутся слова сокровенные. Всё по Замыслу, всё Путём.
Мурси смотрела на наставника во все глаза и настроение её кардинально менялось. Он и не думал просить прощения! Не помышлял как-то извиняться за причиненную боль. Ему всё ещё не приходило в голову, что можно было изначально разделить бремя Пути поровну. Довериться ей, открыться, не ломать психику, а спрятать где-нибудь, подготовить. Принять свои чувства, слить их воедино. Но бездумный страх гнал его дальше. Джес прикрывал ученицей собственное малодушие.
Малыш, маленький смертный твилекк, всегда с храбростью признавал принадлежащую ему трусость, как бы парадоксально это ни звучало. Боббьер не прятался за чужими спинами, постоянно пытался договориться с этой своей особенностью, старался возлюбить собственную личность полноценно, хоть и такую вот неидеальную. Но Христов не мыслил действовать аналогично! Он заслонялся ученицей и в вопросе чувств к долгу перед собственным наставником, и в вопросе глобального передела мира. Когда ему удобно было, соглашался с собой, что вот он — гордый белый воин, один выступил против всего Ордена, а когда выгодно, тут же переобувался в полёте — это всё только ради Матильды!