Сильнее бури
Шрифт:
Гафур продолжал изливаться:
– Тяжкую утрату понесли мы, племянница! Забудем же о былых распрях. Ведь у нас общее несчастье… И нет у тебя теперь родственника ближе, чем Я. Поверь, я готов до конца жизни быть твоим заступником, верным твоим слугой…
– Я не хан, и мне не нужны слуги.
– Ай-яй, не надо быть такой злой! Я к тебе всей душой, а ты…
На лбу Айкиз собрались морщины, она пристально взглянула на Гафура, задумчиво молвила:
– Хотела бы я заглянуть в твою душу, дорогой дядюшка… Посмотреть, что там на самом-то деле…
– Не обижай меня, племянница. Душа моя полна л?ира и скорби. Я одного хотел бы: заменить тебе отца…
Такого кощунства Айкиз не в силах была стерпеть. Лицо ее потемнело, мрачный огонь блеснул в глазах…
Гафур, поняв, что перестарался, вдруг съежился, отпрянул
Дойдя до Ширин-Булака, Айкиз села на один из неровных выступов камня и, словно припоминая о чем-то, провела ладонью по горячему лбу… Зачем она прибрела сюда? Или ей невмоготу стало дома и хотелось рассеяться, глотнуть свежего утреннего воздуха… Она чувствовала србя бесконечно усталой. Она устала от горя, от людей, от их немого сочувствия, от кощунственной суеты последних дней. А здесь, у родника, всегда покойно. Это покой живой, естественный, согревающий душу, навевающий светлые воспоминания… Айкиз с детства любила играть здесь с подругами, а позднее приходила сюда собирать цветы, читать, даже готовить уроки. Тут же, под молодой чинарой, встречалась она когда-то с Алимджаном. В те памятные дни так же немолчно и успокаивающе журчала вода родника, шелестели листья деревьев, обступивших камень, шуршала галька йа дне ручья. Казалось, звуки эти проникли в сегодняшний день из дальнего, чудесного прошлого. Но вот слуха Айкиз коснулся еще один звук, нежный и мелодичный, будто это цветы зазвенели под порывом ветра. Это вдалеке, вдоль гор, медленно двигался верблюжий караван, и в такт неторопливому шагу звенел и звенел, покачиваясь на шее последнего верблюда, одинокий колоколец. Погонщики пели, и в их песне слышалась тихая печаль. Звон колокольца и песня затихли, растаяли в утреннем воздухе, а из кишлака донеслись новые звуки, ясные и разрозненные, - звуки пробуждения. Хлопнула дверь в чьем-то доме, проскрипели колеса арбы, залаяла собака; надрывно, ошалело, словно желая разбудить весь мир, прокричал петух, спустя минуту, с меньшим задором откликнулся другой.
Кишлак просыпался.
И если бы жив был Умурзак-ата, он проснулся бы одним из первых. Проснувшись, постоял бы над спящей дочерью и, не тревожа ее сна, отправился бы к арыку умываться. А потом они, и Алимджан вместе с ними, пили бы чай и разговаривали, как всегда, - не о прошедшем, а о грядущем дне.
«Отец!.. Как много с тобой связано, как ощутима для всех жаркая щедрость твоего сердца!..»
Умурзак-ата не любил говорить о себе. А Джурабаев однажды рассказал Айкиз, как в трудные годы, когда колхоз не успел еще окрепнуть, встать на ноги и враги, пользуясь этим, пытались задушить его, устраивая поджоги, пряча драгоценное зерно, распространяя злостные слухи, как в эти годы Умурзак-ата и Кадыров, сплотив вокруг себя бедноту, подняли ее на борьбу с - кучкой жестоких и умных негодяев. Враг, видно, сознавая свою обреченность, шел на все. Это была злобная решимость затравленной волчьей стаи. В подметных письмах Умурзак-ата грозили жестокой расправой. Пытались его улестить,.подкупить, переманить на свою сторону. Но Умурзак-ата держался твердо, мужественно, грудью защищал родной колхоз от вражьих козней, и колхоз выстоял, а его врагов постигла заслуженная кара.
Мужество, смелость, стойкость выковал Умурзак-ата в своих сыновьях, Тимуре и Алишере. И они не подвели отца, храбро бились с фашистами на войне и пали в кровавом бою смертью героев, - гордые соколы, милые,, милые братья! Айкиз до боли отчетливо помнит день, когда чуть охрипший от радостного волнения голос диктора возвестил победу. Все жители кишлака вышли тогда из домов.
Отец в день победы был в горах, но, видно, почувствовало его сердце, какой великий праздник наступил для народа. К вечеру, неожиданно для Айкиз, он вернулся. Увидев плачущую дочь, нахмурился, постоял с минуту на пороге в тяжком раздумье, подошел к Айкиз и требовательно, с укоризной сказал:
– Нельзя так, дочь, нельзя. Переоденься, пойдем к людям. В такой день надо быть вместе со всеми. Мы разделим общую радость, а люди поймут наше горе… У народа все общее: радость, успех, беда.
За руку он вывел ее на улицу. Их захватил праздничный водоворот, на душе стало легче, к скорби примешалось чистое чувство гордости за братьев, память которых свято чтили в Алтынсае.
«А как утешал ты меня, отец, когда ушла от нас мать, свет нашего семейного очага!.. Себя ты утешал неустанной работой в поле, любовью людей, любовью к людям! Люби труд, дочка, - учил ты меня, - труд делает человека сильным, мудрым. Рыба живет в воде, человек в труде. Люби правду, правда приближает нас к цели. Люби свой народ, всегда будь с людьми, пусть станут они твоей заботой и опорой. Так говорил ты мне, отец, и сам всегда был с людьми. Ты помогал им, а они тебе. Ты был правдив и честен и трудился - всю жизнь трудился - радостно и самозабвенно. Это никогда и никем не забудется. Никем и никогда!»
Айкиз подняла голову, взгляд ее упал на цветы, на травы, привольно разросшиеся вокруг озерца и по берегам ручья. Чем ближе к роднику, тем гуще была зелень, сочнее стебли, крупнее соцветия. Сколько поколений цветов вспоил, вырастил родник! В мае здесь всю землю покрывали желтые и алые тюльпаны, в июне теснились у воды стройные бархатно-лиловые фиалки. Цветы жадно пили влагу и солнечный свет, радовали людей дикой, нетронутой своей красотой и увядали, а родник, маленьний и сильный, журчал, журчал, с неизбывным, скромным упорством пробиваясь из-под камня на волю - творить жизнь. Долго ему еще журчать, а когда он иссякнет, люди все равно добром будут вспоминать его, и останется за этим уголком на веки вечные прежнее его имя: Сладкий родник…
«Память народа крепка и благодарна. И ты, отец, будешь вечно жить в народной памяти, и дочь твоя никогда, никогда тебя не забудет, постарается быть достойной твоей наследницей, всю твою жизнь перескажет твоему внуку, который так тебя и не увидит…»
Айкиз вдруг зарделась, смутившись этой мысли о своем будущем сыне. Самой себе боялась признаться, что в ней уже теплилась слабым, разгорающимся огоньком жизнь еще одного наследника Умурзак-ата. В последнее время у нее часто кружилась голова, к горлу подкатывала легкая тошнота… И сейчас Айкиз пришлось схватиться рукой за камень, чтоб не упасть. Но она даже обрадовалась своей внезапной слабости: это, ее ребенок давал знать о себе. Отец, бедный отец, ты совсем немного не дожил до того дня, когда исполнилась бы заветная твоя мечта!
Как мечтал Умурзак-ата о внуке! Как донимал он молодоженов ласковыми, грубоватыми своими шутками1 Когда Айкиз и Алимджан поженились, он поехал в город и привез оттуда целую гору игрушек, - «чтоб не забывали молодые… хе-хе… о святом своем долге». Он спрятал игрушки в сундук, и, когда бывал в веселом настроении, подмигивая Алимджану, говорил со вздохом:
– Ох-ох, придется мне, видно, нести сундук на базар. Посмотри, зятек, тяжел он?
Нет, пригодятся теперь его игрушки, только не он подарит их внуку… Айкиз припомнились последние слова Умурзак-ата: «Наши сердца как цветы: трепещут под первым ветром…» Вот и от- трепетало твое сердце, отец… Подул холодный ветер и погасил еще один костер. Как же надо беречь людские сердца от холодных ветров!