Сильные

Олди Генри Лайон

– Ты! – Жаворонок задохнулась. – Знал?!

Я постарался занять руки работой. Жаль, голову занять не получалось. Еще бы в уши затычки вставить…

– Знал и молчал?! Ты – как он! Хуже! Вы заодно!

– Я слово дал.

– Кому?

– Твоему отцу. Пообещал никому не говорить.

– Папа тоже слово дал! Уоту! Жену ему пообещал! Меня! Я еще не родилась, а он уже разобещался! Мне Чамчай всё рассказала! Всё!!!

– Ну, обещал. Сглупил, – и в страшном сне я не мог представить, что однажды мне придется защищать дядю Сарына перед его же дочкой. – Позже набрался ума, передумал. Обычное дело.

– Передумал? Слово

дал и передумал?!

– Не кричи, Уота накличешь.

– Уот к нам за обещанным явился! Грабить? Похищать? Нет, свое брать!

– Уот на вызов явился, – я зашипел сквозь зубы: оцарапался краем железки. – Меньше бы твой Зайчик глотку драл, больше бы толку было…

– Из-за папы! Всё из-за папы!

– Нехорошо родного отца так полоскать. Стыдно.

– Кто Кюна в походы не пускал? Кто сражаться запрещал? Вот Кюн и взбеленился…

Я пораскинул мозгами, ища, что бы возразить. Возразить было нечего.

– Уот Кюна в честном бою победил! Меня по-честному забрал! Да если б я знала, сама бы пошла! Побежала! Уот честный, а вы! Обманщики!

Я закончил гнуть петли и начал их прилаживать: одну – к двери, другую – к косяку. Гвоздями я в кладовых тоже разжился. Дырки в петлях имелись, а молотка я не нашел. Пришлось забивать гвозди кулаком.

– Жалкие обманщики! Да адьяраи в сто раз лучше вас! Хотите, чтобы я такой же стала, как вы? Вот вам! Вот! Не буду, не хочу…

Сага, вспомнил я. Семейная. Подлей любого сказания.

– А какой ты будешь?

– Честной! Выйду за Уота! Выйду!

– Да выходи на здоровье…

– Доброй волей, понял?! А ты женись на своей Чамчай!

С женщиной спорить – легче Уота прибить. Вторая петля встала на место. Я подергал – держится.

– Думаешь, я не слышала? Я все слышала! Как папа с мамой сговаривались отдать меня за тебя! А тебя убедить на небо вернуться! Знаешь, зачем? Чтоб ты меня на небеса увез! Чтобы Уот до меня не добрался! Врушки несчастные!

Я вставил в петли засов. Вынул, вставил, вынул.

Порядок.

– Хочешь быть честной? – спросил я. – Будь. Разве я против? Только дверь запри, ладно? А станет кто ломиться, кричи. Громко кричи, громче, чем сейчас.

И вышел.

4. Я берусь за язык

– Мотылек!

У коновязи никого не было.

– Мотылек!!!

Идолица на вершине столба мерзко хихикала. Скалила острые зубки, корчила рожи. Темно-лиловый вечер спустился на черную скалу, солнце, железное солнце Нижнего мира, скрылось из виду, но медь, из которой отлили истукана, горела злым огнем. Я хотел сшибить гадину на землю, растоптать в прах, но вместо того, чтобы сорвать злость на безвинной идолице, сел и заплакал.

Презирайте меня, стыдите, забудьте навсегда, что жил на свете злосчастный Юрюн Уолан, но я, взрослый человек-мужчина, боотур и жених, будь прокляты все свадьбы Трехмирья сверху донизу, сидел на сырой земле и рыдал, как дитя. Исчезновение коня послужило той самой горстью сосновой хвои, что ломает спину груженому волу. Все я потерял, все у меня забрали. Невесту, брата невесты, доброе имя, честь, свободу, а теперь еще и Мотылька. Забыл, забыл о коне, бросил, оставил без еды и воды, на произвол судьбы. Плюйте мне в лицо! Пинайте ногами! Мотылек бы, небось, про меня не забыл! Только что он мог сделать? Ворваться в дом? Накинуться на грозного Уота Усутаакы? Умчать своего

хозяина за семь небес отсюда? Ну да, умчишь тут, если хозяин отбивается руками-ногами, блажит: «Слово дал! Слово!» Все меня, спасителя-вызволителя, спасать обязаны: Чамчай, Баранчай, Мотылек…

– Эмэгэт, – сказала идолица.

– Что Эмэгэт?

– Не что, а кто. Зовут меня так: Дьэс Эмэгэт [110] .

– Юрюн. Юрюн Уолан.

– Очень приятно. Чего ревешь? Жениться боишься?

– Коня у меня свели, – пожаловался я.

– Беда, – согласилась идолица. – Хороший конь дорогого стоит. Кричать «Воры!» или погодить? Он у тебя перекованный, конь-то?

– Ага. Мастер Кытай ковал.

– Ничего себе! Сам Кытай Бахсы?!

– Сам! Своими руками!

110

Букв. Медная Идолица.

– Молотом, – поправила идолица.

– Ты хоть понимаешь, что это значит: перекованный? Нарочно для боотура?!

– Да уж не дурней тебя! Значит, перекованный, и свели. Конёк, надо полагать, смирный, с каждым доброй волей пойдет…

– Смирный? Да его кто чужой только тронь…

Идолица заржала громче лошади. Пальцем она крутила у виска, насмехаясь. Я и сам уже утер слезы, успокоился, начал соображать. Чтобы свести Мотылька без боя, нужен… Нет, без боя Мотылек не пойдет. Чтобы свести Мотылька с боем, нужен… Нет, Уоту мой конь ни к чему. Чамчай – тоже. Где это видано, чтобы невеста у жениха коней воровала?! Конокрад-боотур? Нельзя сказать, чтобы такая уж невидаль. Мюльдюн, случалось, пригонял в наш небесный улус целые табуны. И Уот не почуял? Не выскочил на двор: «Буо-буо! Убью!»? Боотуры красть умеют, а красться не умеют. Значит, вломился конокрад-боотур, пока Уот меня душил-плющил, вышиб дух из Мотылька, поволок силой…

– Хватит, – в голосе идолицы я услышал что-то, похожее на сочувствие. – Брось сушить голову, да расширится она и лопнет! У вас в доме конюшня есть? Там, где ты живешь?

– Ну, есть. Это у простых людей кони зимой и летом на воле пасутся…

Я говорил чистую правду. Низкорослые мохнатые лошадки, не чета боотурским скакунам, в лютые морозы шли мелким резвым шагом, согреваясь на ходу, а пропитание добывали тебенёвкой [111] , выкапывая копытами траву из-под снега. Подшерстка у них было едва ли не больше, чем шерсти, да и жира они летом нагуливали – пятую часть от собственного веса.

111

Зимняя пастьба, от слова «тебу» – пинать.

– К весне тощают – страсть! Ребра да кожа. У нас дома типовые, с конюшней, мы своих коней бережем. А что?

– Дорогу найдешь или показать?

– Куда?

– В конюшню. Иди, жених, шевели ногами. А я подремлю маленько…

– Зачем в конюшню? Мне ваши кони не нужны. Мне Мотылек…

Догадка ахнула меня по затылку чище Уотова кулака:

– Так Мотылек в конюшне? Кто его туда отвел?!

– Я отвела, – зевнула идолица. – Вы там деретесь, женитесь, без чувств валяетесь, а бедному животному страдать? Я – страж коновязи, или кто?! Отвела, и корму задала, и воды в поилку налила… Иди, говорю! Начнешь благодарить, меня стошнит.