Силы неисчислимые
Шрифт:
— Все будет в порядке, товарищ командир.
— Вы не должны попадаться ни полиции, ни немцам. В случае неудачи берите все на себя. Муся должна быть вне подозрений. Даже смерть, Шеметов, не оправдает вас, если Муся попадет в руки фашистов.
Шеметов понимающе смотрит на меня и, как клятву, шепчет:
— Верьте, товарищ командир, я вас никогда не подведу. Никогда!
— Подождите, это еще не все. По приезде в Стародуб Муся сразу же исчезнет. Вы ее не ждите и о ней не волнуйтесь. С ней никаких лишних разговоров. Если она сочтет нужным что-либо передать, ничего не записывайте, дословно запомните, чтобы по возвращении могли подробно доложить.
Несомненно, обо всем
Шеметов крепко пожал мою руку, еще раз поблагодарил за доверие, с улыбкой попрощался и, напутствуемый моим коротким «ни пуха ни пера», быстро вышел.
…У крыльца стоят нарядные сани. Оглобли закручены в новые завертки. В санках, выше козел, пучится мягкое суходольное сено, покрытое большим теплым одеялом. Рядом, все поправляя ладно пригнанную сбрую, ходит Шеметов, сопровождаемый Петлахом, который нежно поглаживает резвого буланого жеребца и что-то при этом нашептывает Шеметову.
В Красной Слободе едва пробуждалась жизнь, только-только занимался рассвет, когда юркие сани, на которых монументально возвышался Шеметов и почти утонула в складках одеяла Муся Гутарева, круто взяв с места, быстро скрылись за ближайшим поворотом.
Мне хотелось бы именно в этом месте, забегая несколько вперед, закончить свой рассказ о Шеметове.
Когда мы уходили на Украину, Шеметов остался в рядах трубчевских партизан. Он хорошо воевал. Ему доверили командовать взводом. Однажды его взвод, при котором находилась и семья Шеметова, был окружен фашистами. Партизаны отбивали атаку за атакой, отходя в глубь небольшого островка, затерявшегося среди болот. Но силы были неравны, и вскоре в живых остались только Шеметов, его жена и дети. Вражеское кольцо сжималось. А у Шеметова уже не оставалось патронов. Но тут раздалось партизанское «ура»…
Шеметов жив и сейчас. Этот так много испытавший человек по-прежнему живет в Трубчевске.
Ночью мы простились с гостеприимной Красной Слободой. На рассвете наша колонна вползла в последнюю деревню Российской Федерации Горожанку. Здесь наш начальник штаба Бородачев остается с двумя ротами и артиллерией, ждет от нас дальнейших сообщений, а мы с комиссаром, взяв с собой роту Кочеткова, направляемся в украинское село Гаврилова Слобода.
Взбираемся по заснеженному склону. После затянувшейся вьюги морозный воздух как-то особенно прозрачен. Под ярким солнцем снег играет алмазами, слепит глаза, а мороз беспощадно обжигает лицо и руки. Тяжело дышат кони в санных упряжках. Над всей колонной клубится пар. Подняв воротники, глубоко запрятав руки в рукава, съежились на повозках партизаны.
Я и Богатырь встревожены загадочной тишиной и безлюдьем. Ни одного человека вокруг в этой белой пустыне.
Подъем все круче. И хотя снег стал менее глубоким, кони впереди остановились. Сходим с саней, пробираемся вперед, за нами идут командир роты Кочетков и взводный Петраков.
На самом хребте возвышенности видим щит на двух столбах. На обеих его сторонах написано по-русски и по-украински: «Кто посмеет нарушить границу, будет убит».
Невероятно читать такое на рубеже двух республик. Бред, дикость…
Пока Богатырь и Кочетков с бойцами разбивают щит, Петраков прокладывает след на другую сторону перевала. Поскользнувшись, он падает. Когда поднимался, уперся во что-то твердое. Быстро разгребает снег. И вдруг кричит:
— Здесь трупы!
Перед нами окровавленное, заледеневшее тело человека. Рядом еще и еще трупы. Стиснув зубы, движемся по дороге, по которой, видимо, еще так недавно шли эти несчастные к своему мученическому
— Что у вас за праздник сегодня?
Женщина, увидев наши полицейские повязки, отшатнулась и только отрицательно покачала головой. Я более строго:
— Говорите же, что народ у церкви делает?
— Там староста пшеницу раздает.
Я ошеломлен. В мозгу молнией мелькнул только что виденный плакат, сулящий вознаграждение центнером пшеницы. Сколько же здесь удостоилось такой награды? Неужели в селе столько предателей?..
— Слушай, Захар, — громко говорю Богатырю, — расставляй полицейских, а я пойду к церкви. В старостате встретимся.
Почти бегом направляюсь к церкви. Но спохватываюсь: немецкие чиновники так не ходят. Они всегда нарочито медлительные — воплощение респектабельности и важности. В толпе меня заметили, стали оглядываться в мою сторону.
Надо действовать, пока никто не успел ничего заподозрить. Рычу во весь голос:
— Что тут происходит? Это что, грабеж? Кого грабите — великую немецкую империю?
Оглушительный окрик плюс моя шикарная шуба производят эффект. Образуется живой людской коридор, по нему я подымаюсь на церковную паперть. Вижу, что кое-кто, побросав мешки, кидается врассыпную.
В полутемной церкви у большой насыпи пшеницы за столом сидит тучный мужчина. Встречает меня пронизывающим взглядом. Мысль работает в одном направлении: сразу же, немедленно оглушить этого человека, не дать ему опомниться. Но я замечаю, что ни мой окрик, который безусловно донесся до его ушей, ни мое грозное появление не производят на этого здоровяка должного впечатления. Во всяком случае, никакого испуга не видно.
— Встать, подлец! — под сводами церкви мой голос, удесятеренный резонансом, грохает как выстрел.
Лицо старосты приобретает какой-то бурый оттенок, на щеках играют желваки. Он медленно поднимается со стула.
— Господин начальник, не имею чести знать, с кем я разговариваю…
— Как вы смеете! — перебиваю его.
Староста пытается что-то сказать, а я, не найдя ничего другого, неистово повторяю:
— Да как вы смеете!..
Вынимаю из кармана маузер и более спокойно спрашиваю:
— Вы всегда так встречаете начальство? Кто вам позволил задавать вопросы, предварительно не представившись?