Симптомы счастья (сборник)
Шрифт:
Хотелось выть страшно и горько, кататься по полу, как каталась Шура, спать без снов, чтоб каждое утро не вспоминать, проснувшись, что его нет. А Шура вставала ночью, будила его и говорила бодрым деловым тоном: «Юра, мне очень мешает голова. Она все помнит, и помнит, и помнит!» А потом он ушел, и то, что было в его жизни раньше, уже не смогло повториться. Он мог бы вернуться к той Шуре, которая была ДО, но это было невозможно. А к той, которая стала ПОСЛЕ, он не мог.
Его ругали после и шептались за спиной, что слишком быстро утешился, нашел другую, сразу завел нового ребенка, взамен потерянного, жалели Шуру. А жалели зря, потому что она сама ушла от него еще раньше, даже раньше, чем не стало Петеньки.
Марина была другая. Она вместо борща и котлет на обед готовила чечевичный суп-пюре и бифштекс по-африкански. У нее к тридцати пяти годам было практически все. Живые и здоровые родители – доктор и кандидат того же института, где она работала, отдельная квартира с настоящей японской ширмой, девятнадцатью подушечками-думками собственного изготовления и щенком сеттера. Была приличная диссертация, работа, грудь четвертого номера, ноги и сногсшибательная замшевая юбка с бахромой, купленная папой в «Березке».
Был в далеком прошлом глупый студенческий брак, длиной в три месяца, а затем – мучительный роман с сорокалетним врачом «скорой помощи», лысеющим от неуемной потенции. Он издевался над ней почти семь лет – приходил, уходил, обманывал, клялся, стоял на коленях, опять обманывал, пока не оказалось, что его жена ждет второго ребенка. И кроме того, ребенка ждет еще одна совсем юная девушка – фельдшер смежной бригады.
В общем, оказалось, что это только она одна такая понимающая и совестливая, а попросту – дура. Рыдала столько лет по ночам у одинокого окна, наглотавшись французских противозачаточных таблеток, и получила фигу. И дальше что-то не клеилось, новые знакомства не заводились, все казалось, что, может быть, он еще вернется, поймет, что она для него лучшая из всех женщин… Не пришел, конечно.
Тогда Марина, как говорится, ушла с головой в работу, торчала в институте и в будни, и в выходные, писала, что-то считала, гоняла чаи, а в основном просто сидела за столом, подперев голову, и водила пальцем по исцарапанной столешнице. Дверь их отдела почти всегда была открыта и выходила прямо на лестничную площадку. Мимо нее каждый день Юра ходил в буфет за кефиром и бутербродами.
Однажды он повернул голову и увидел в дверном проеме большие беззащитные коленки, а над ними большую красивую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета медной проволоки. С того дня он всегда оборачивался, проходя пролет третьего этажа. Через пару недель Марина почувствовала его взгляд, а еще через пару – встала и, одернув боевой замшевый подол, вышла из-за стола Юре навстречу.
Марина была замечательная! Ни одной похожей женщины в своей жизни и рядом Юра не мог вспомнить. Настроение у нее менялось, как у ребенка – за пять минут от слез до смеха. И глаза у нее открывались не как у всех людей – вверх, а в стороны, поэтому слезы вытекали из них не на щеки, а на виски, оставляя непривычные черные дорожки от косметики. Ее надо было утешать, баюкать, баловать и бранить как маленькую. Как Таню. Она хотела оставаться маленькой девочкой, хотела, чтобы кто-то заботился об ее дурацких подушках и о щенке. Она хотела детей.
Юра тогда понял, что жалеть и заботиться будет легче, чем ждать недосягаемого (Шуриного) плеча, поплакаться самому. Они поженились. Стали жить у Марины, выкинули подушки на антресоли, сделали ремонт, родили Маечку. Его родители в очередной раз не очень одобрили его выбор, а Маринины на фоне подонка-фельдшера, наоборот, обрадовались.
И в обычной жизни Марина оказалась неплохой бабой, только
А Шура не была ни честь, ни совесть. Обычная земная женщина. Плотненькая и коротконогая, с крестьянскими широкими щиколотками и запястьями. Она готовила простую еду, читала простые книжки, тихо говорила, много улыбалась, любила сладкое вино. У нее была длинная русая челка и серые глаза с темной окантовкой. В институте ее звали Пони – за невысокий рост и выносливость. Прозвище очень прижилось. Потом у Тани на пластинке был такой удивительно подходящий стих: «У пони длинная челка из нежного шелка…» Шура уже давно работала, а он все высвистывал ее из двора, как школьник.
Сделал ей предложение на лавочке. Шура сказала «Ах!» и подняла руки тюльпанчиком к подбородку. Это было ее «да». Какая же она была еще девочка тогда! Несмотря на двадцать девять лет! Милый Поник. «Как же ты замуж не вышла до сих пор?» Она ответила: «Тебя ждала». И Марина так ответила. Только у нее это прозвучало как кокетство, а у Шуры было просто правдой.
А потом жизнь сделала много шагов вперед, все наслоилось одно на другое, перепуталось, стало неизменимым. Невозвратным. Иногда посещала дурацкая мысль: а что, если бы ему дали наркоз или бы он бредил, какое имя всплыло бы первым из подсознания? Наверное, Майя или Таня, а скорее всего – свое собственное. Чтобы окликнуть себя самого: «Эй, как ты там? Живой?» Тогда никому не будет обидно.
Или вот, скажем, свадьба. Танина свадьба. Сколько нервов перепортили зря! Кого звать, кого не звать.
У девочки есть мать, есть отец. Они знакомятся с родителями жениха, а потом сидят на особом месте за свадебным столом, говорят особый тост. Что ж поделать, если в данном случае к невестиному отцу прилагается еще одна мама и еще одна девочка? Можно позвать папу и маму, но тогда почему бы не позвать еще и сестренку? А если позвать сестренку, то почему бы не позвать и ее маму?
Марина каждый вечер плакала. Слезы преодолевали привычный путь по вискам через приобретенные с годами морщинки-складочки, наполняли уши и капали с остроконечных камушков сережек на подушку. Она подолгу не спала, взвешивала, наверное, на своих воображаемых весах Юрину любовь. Не стала ли она легче к ней, чем к Шуре из-за того, что Таня выходит замуж? Юру же эти тонкости и условности приводили в бешенство. Марину уговаривать он устал, свадебные традиции считал дурацкими и в обсуждении сценария торжества (как выразилась будущая Танина свекровь) категорически не участвовал.
А за Шуру тем временем взялась тетя Нина. «Ты отдаешь дочь в профессорскую семью, регистрация во дворце, свадьба в ресторане, а сама выглядишь как швабра! Как уборщица!» Шура была сама покорность: «Да, да, мне Таня говорила…» – и по старой привычке немножко отключалась. Она совершенно растерялась, надо было проявить себя, звонить новым родственникам, договариваться, что-то действительно делать. Но это было так сложно, так страшно! События менялись стремительно с плюса на минус и обратно. Таня то плакала, то смеялась, то просто светилась тихо, то кому-то звонила и подолгу разговаривала… Шура так не могла, ей казалось, что Таня упала в кроличью нору, как Алиса, и летит теперь, хватая разные предметы с полок на стенах. А она, Шура, летит следом и мучительно пытается рассмотреть, что это она схватила.