Симранский Цикл Лина Картера
Шрифт:
Тогда Фарнацес возопил, возрыдал, сполз вниз по рукаву и забрался под стол, думая теперь, когда его обнаружили, во всём сознаться и отдаться на милость богов; но к его изумлению, никто не обращал на него внимания больше, чем обращают на бегущего по обеденному столу таракана во время тяжелейшей драмы.
Ибо это было время тяжелейшей драмы, когда наконец-то открылась истинная и окончательная тайна богов: то, что даже сами боги не вечны; и среди них поднялась костлявая рука в чёрном рукаве, сжимающая песочные часы, в которых заканчивался песок; и Смерть восстала и прошлась косой по пиршественному залу. Боги не рыдали, не кричали и не умоляли, ибо знали, что их срок пришёл и что им настал конец, и при
Всё это свершилось в одночасье.
Величайшей тайной богов было то, что никаких богов нет, по крайней мере больше нет.
Но был Фарнацес, который рыдал и ревел, когда Смерть утверждала своё господство над всем. Он предлагал себя в качестве последней жертвы Владыке Вселенной, который так и не снизошёл до того, чтобы его заметить. Фарнацес вполне осознал, что сами боги были столь же эфемерны, как дым, как все вещи, которыми забавляется человечество, пока слепой космос снова и снова перетирает нечто в ничто, и почерневшие планеты беспорядочно кружатся в пустоте. Он понял, что и сам всего лишь прах, что император с его чудесными садами — тоже прах; что все станут одинаковы и равны, когда превратятся в прах. Дым и прах. Прах и дым.
И он вскричал: — Я знаю! Я знаю! — в тот миг, когда дворец Каракуны, словно барка без руля, проплыл по небу вниз, пока не ударился о красный каменный столп далеко в пустыне и рассеялся, словно утихшая песчаная буря.
Фарнацес обнаружил себя ковыляющим вниз по горному склону. Он пересёк пустыню, окружённый стаей воронов. Встретил кочевников, которые отвезли его в город.
Но он не стал пророчить. Он лишь повторял: — Я знаю! Я знаю!
Со временем Фарнацес добрался до развалин Чертога Воров. Главарь Воров уже давно был мёртв. Он затерялся в своей бороде и никто не мог найти даже его костей. В Чертоге ещё оставалась горстка постаревших и одряхлевших воров, давно ничего уже не похищавших, ослабевших и вызывающих смех своей нищетой и старостью.
Один из них ткнул костлявым пальцем и заявил: — Ты! Я тебя знаю! Ты должен рассказать историю.
Но Фарнацес лишь плакал, и повторял снова и снова: — Я знаю! Знаю!
Потому неведомо, как его история стала известна в Симране. Возможно, она разлетелась по мирозданию, как дым. Возможно, её принёс ночной ветер, тихо стенающий, словно дуновение в бутылочное горлышко. Возможно, она просочилась в сновидения. Возможно, она пригрезилась симранцам. А, возможно, и мне.
Гари Майерс
Сума чародея
Рассказывают в Симране историю о Найло и суме чародея. Найло повстречал чародея совершенно случайно, лунной ночью на лесной тропе. Старик сидел на усыпанной листьями земле, прислонясь к стволу раскидистого дуба и греясь у маленького костерка, который развёл между изогнутых корней. Никто не принял бы его за кого-то иного, нежели волшебника, каковым он и был. Старик носил высокую чёрную коническую шляпу без каких-либо полей или тульи и грубую бурую мантию, которая, если бы он не сидел, ниспадала бы до самых ступней. Чисто выбритая голова походила на яйцо и такими же округлыми, словно яйцо, были его лицо и брюшко. Но, при всей необычности внешности и облачения, он выглядел так наивно-невинно и добродушно-радостно, что вряд ли кто-нибудь стал бы его опасаться.
Днём Найло не побоялся бы никакой угрозы. Но ночное время — совсем другое дело. Ночью лучше было бы присмотреться с кромки темноты и уйти под покровом этой темноты, прежде чем увидят тебя самого. Но старик уже
— Приветствую, друг, — позвал он Найло. — Подходи и присоединяйся ко мне у костра. Здесь хватит места нам обоим.
Поэтому Найло покинул темноту, приблизился к огню и сел рядом, напротив хозяина.
— Меня зовут Миндорро, — тут же представился тот. — Некоторые называют меня чародеем, но, надеюсь, тебя это не отвратит. На дороге не так уж много возможностей подружиться, чтобы отвергать их при встрече. Ночь скучна без собеседника, и отрада согревающего костра и горячего ужина лишь увеличивается, если её с кем-то разделить.
— Моё имя — Найло, — отвечал юноша. — Я рад разделить с тобой огонь, Миндорро. И буду ещё больше рад разделить с тобой ужин, ибо я ничего не ел с самого утра.
Тут он умолк. Поскольку, хоть он ясно видел костёр Миндорро и всё, что тот освещал, не было заметно ничего, похожего на пищу. Не было заметно вообще ничего, кроме пустой и плоской чёрной кожаной сумы, лежащей на усыпанной листьями земле.
— Внешность может быть обманчивой, Найло, — улыбаясь, заметил Миндорро. — Возможно, ты увидел тут мою суму, хотя вполне простительно, если бы и не смог углядеть что-то, настолько плоское и пустое. Ты никогда бы не подумал, что нечто, такое плоское, как она, может вообще хоть что-то содержать. Но что ты скажешь, если я поведаю тебе, что эта сума не так пуста, как кажется, что её плоскость вмещает всё, потребное мне, чтобы приготовить обильную трапезу для нас обоих?
Найло не знал, что сказать, но Миндорро и не ожидал ответа. Вместо этого он обратил внимание на суму рядом с собой. Одной рукой откинув клапан, другую он по локоть запустил в раскрытую суму. Мгновение он шарил внутри, а затем снова вытащил руку. Но она была уже не пуста. Теперь рука держала восхитительное кушанье, блестящее серебряное блюдо, нагруженное парой отлично зажаренных диких уток.
— Что это за магия? — воскликнул Найло.
— Это действительно магия, — отвечал Миндорро, — магия самого могущественного вида. Эта сума снабжает меня всем, в чём я нуждаюсь. Не только пернатой дичью, но и мясом, рыбой, хлебами, пирожными и печеньем, супами и салатами, фруктами и орехами, и всеми разновидностями пива и вина. Всё, для истинного пиршества и всяческая посуда и утварь, необходимая для сервировки и удобства. Но моя сума не ограничивается сотворением предметов пищи и питья. Она также может создавать золото и серебро, обработанные и нет, и всевозможные драгоценные камни. Не существует такого вида материального богатства, которое она не могла бы мне предоставить.
Миндорро распространялся на эту тему несколько минут, самыми превосходными словами восхваляя достоинства своей волшебной сумы. Его речь и сама по себе производила впечатление, но оно ещё больше усиливалось приводимыми им в доказательство примерами. Ибо он не прекращал разгружать свою суму, пункт за пунктом выкладывая их ужин, в том порядке, как называл. Каждый пункт выглядел так же прекрасно, как и самый первый. И каждый пункт появлялся из сумы, которая была не настолько велика, чтобы вместить и десятую часть этого, и весь затянувшийся процесс выглядевшая совершенно пустой.
— Для начала этого хватит, — наконец заявил Миндорро. — Теперь мы сможем вволю наесться и напиться. А после ты сможешь мне признаться, что никогда в жизни не пил и не ел лучше.
Старик говорил сущую правду. Еда и питьё были такими отменными, как он и утверждал, такими же отменными или даже лучше всего, что Найло когда-либо пробовал на вкус. Но, хотя, без всякого сомнения, они и доставляли удовольствие, Найло обнаружил, что не может ими наслаждаться. Радость его отравляла невыносимая мысль, что волшебная сума принадлежит другому. Его внимание отвлекал назойливый вопрос, как заполучить её в свою собственность.