Символ веры
Шрифт:
Выстрела не услышал, только заскребли ногти по двери и упали руки…
И снова степь на все четыре стороны, и ноги несли, или не чувствовал их? Сейчас бы к Максиму, милое дело, и Плевицкая — свечи горят, две гитары плачут, и слова, слова — в самое сердце:
Замела, замела-завалила Все святое родное пурга. И слепая, жестокая сила… И как смерть неживые снега.Только это позже, лет, эдак, через пять.
А пока вот такие стихи:
На заплеванном дворе При веселой детворе РасстрелялиРодители… Мама приходила вечером, поправляла одеяло, гладила по щеке, утром отец приглашал в кабинет: «Кадет Дебольцов, какова цель жизни?» — «Разумное, доброе, вечное. Если буду бороться — будут новая земля и новое небо, и времени уже не будет». Он брал на руки и вглядывался в лицо: «Твори желаемое и веруй в невидимое. Служи государю. Люби свой народ. И помни, что православие, самодержавие и народность спасут Россию во все времена».
Имение в Луге. От городка в девяти верстах озеро и деревня родовая — теперь уже не наследственная, и церковь и склеп под приалтарным спудом. Там — деды и прадеды. Если еще не выбросили…
Председатель Северной коммуны Зиновьев приказал бросить священные тела русских императоров и великих князей в Неву. (Ах, это позже, намного позже, сейчас же надо добраться до Омска, в Сибирь. Там спаситель, мессия. Он спасет всех.)
И вот — Москва. Белокаменная, златоглавая, кривая (тут надо бы вспомнить, как оказался, дополз, достиг. Но нет… Обрывки, сумятица. Щирые украинцы-петлюровцы, что ли? Черт их разберет, жовто-блакитных. «Мы все больше из Совдепии фицеров примаем, га?» — «А мне в Совдепию». — «Брешешь?» — «Святой истинный крест!» — «Пане хорунжий, це дило?» Почему-то пропустили. Потом — длинная и долгая «проверка» в «ЧК». «Белый?» — «Сам по себе». — «Не-е…» — «Почему, собственно?» — «Говоришь-то как? Интеллигхенция… А она уся — белая…» Снова отпустили).
Везуч… (Может быть, только пока?) Что ж, может быть, и «пока». Ничего не меняется, дан обет, и ждет дело, которое надобно исполнить. Явок в Москве нет (а может быть — не дали?), ну и черт с ними, «непредрешенцами»… Сергей (в нем еврейская кровь, это, конечно, не важно, он дрался великолепно, жертвенно и вообще: «Несть еллин, ни иудей, но все и во всем Христос») дал «явку». Собственно, это не «явка», это его жена. Она дочь профессора истории или искусства, он построил музей.
Сквозь сои, сквозь явь — рю Пастер, гостиница, пятый этаж, вонь и грязь, грязь и вонь — и в проеме дверей она: некрасивое «птичье» лицо, челка (ненависть к женщинам с челкой — с детства, бонна-француженка носила челку. «Мужчины любят челку, мальчик…»), «Проходите, я очень рада, вы виделись с Сережей?» — «Нет. Но вот посылка…» В посылке книги — редкие, ценные, их можно продать, она бедствует, эмигрантская пресса печатать ее не желает. А Сергей… Он служит «им». Он «переосмыслил». Он — «возвращается». Он получит пулю. Но еще не знает об этом. «Прочтите что-нибудь». — «Что?» — «Вы же знаете. Я верю прежним богам». И она начинает читать:
Сабли взмах — И вздохнули трубы тяжко — Провожать Легких прах. С веткой зелени фуражка — В головах.Я это написала для вас. Не помните?
Кривые переулки, и улицы кривые, долгий путь к двухэтажному дому с мансардой. Здесь свои, здесь отдых, здесь дух прекрасен и высок. Но единомышленников здесь нет, «непредрешенцы»… А государь уже в доме на косогоре, и ему не поможет никто.
— Разожгите печку, здесь — немного пшена. А дрова в подвале.
«Буржуйка» разгорается плохо, дымит и чадит, но вот вспыхивает пламя, и разбегаются по стенам и потолку сполохи. «Куда вы идете?» — «В Сибирь». — «Зачем?» — «Там мессия, Спаситель». — «Кто он?» — «Слуга царю и честный человек. Он не обманет». — «Тогда — слушайте».
У нее глуховатый голос, не женский совсем, и одна сторона лица — черного цвета. Может быть, оттого, что тень? «Трудно и чудно — верность до гроба! Царская роскошь — в век площадей! Стойкие души, стойкие ребра, — где вы, о люди минувших дней?!»
Ну да, ну да… Простите. Это позже, много позже, двадцать три года до этого, двадцать три ступени еще — вверх, на чердак. А у него уже пройдены эти ступени.
В Москве дела — нет. В Москве мышиная возня «непредрешенцев» — заговоры, покушения, дележка политического воздуха. А «ЧК» — беспощадна и расправа — коротка. Вот — стены домов, и ветер шевелит списки расстрелянных. Нет, надо так: «Ветер сдирает списки расстрелянных», ведь эта фраза — чужая и не написана еще… Афиша: «Расстреляны по постановлению ВЧК 5 сентября 1918 года бывшие…» [1] Шесть фамилий. «В порядке красного террора». Министр внутренних дел, у него была дача на Каменном острове, они все там жили, один за другим. Охраняли, ловили, вешали, сажали, а кто их любил? Кто уважал? Руку стеснялись протянуть — неприлично, интеллигентный человек не дружит с жандармами. Да ведь они и плохие были. Какие-то революционеры, бомбы, взрывы, конспиративные квартиры и листовки — кровавая рука на манифесте, как глупо все и пошло… Гуляют на свободе, целуют жен, в ссылке… Господи, почему и за что? Не гниют, не звенят кандалами, — охотятся с собачкой, сочиняют крамолу, и расходятся по России круги, из которых уже не выбраться, никому.
1
«5 сентября 1918 года по постановлению ВЧК расстреляны в порядке Красного террора:
А. Н. Хвостов — б. министр внутренних дел
С. П. Белецкий — б. товарищ МВД
Н. Г. Щегловитов — б. министр юстиции
И. Восторгов — протоиерей
Н. А. Маклаков — б. министр ВД
А. Д. Протопопов — б. министр ВД»
И товарищ министра — распутианец, анафема…
Священник Покровского собора Восторгов — фамилия более приличная меломану, и что значит «бей жидов»? Священнику не должно призывать к убийству. Бог с ними, они ушли, не исполнив. И кто-то должен исполнить за них.
Вот — прохожий навстречу, воротник — на уши, не видно лица. Если спросит документы (они ненадежны, видимость одна, фиолетовый текст и дурацкие росчерки: «Товарищ Н. уполномочен…» Чего-то там… Неприличное) — придется стрелять. Конечно, лучше — ножом, как там, в деревне, но, увы, — не обучили. Не надобно было. Приближается, сейчас…
Черна Москва и пуста, вынули душу — красный флаг над подъездом, обитель Антихриста. Входят и выходят, входят и выходят, дело у них, они должны — «до основания».
А мы?
Мы тоже — должны. Великое слово — долг. В нем тайна, с которой начинается возвращение. Нам ничего не нужно «рыть». Только выровнять, сбросить кровавый мусор, выполоть сорную траву. Много ее, очень много — вон, все кругом заросло. Нужно рвать безжалостно, не жалея себя.
Но ведь она — народ русский…
Нет. Ибо сказано: «За то, что они пролили кровь святых и пророков, Ты дал им пить кровь: они достойны того». Верую: достойны. Пусть захлебнутся кровью. И тогда прежнее небо и прежняя земля — минуют.
Вот — разошлись, и оба живы… Пока… Но то, что знаю я, он — не знает. Он получит инструкции и поедет их исполнять. «Подателю сего выдать десять фунтов серной кислоты». Он поставит свою подпись. Кислота будет получена. Они — сожжены. Нет. Только обожжены. Это не одно и то же. А он уедет в полурусскую и бывшую (не удержали и не сумели) столицу, и там, на перроне вокзала, он и другой образуют магический крест. Темна вода во облацех, но — вижу.
Разошлись… Может быть, выстрелить?
Нет. Сейчас не дано.