Символ веры
Шрифт:
Выхожу на улицу, тщательно прикрыв калитку, теперь бы удержаться, не побежать. Петр дышит в затылок. Сворачиваем в переулок, потом во второй, все…
«Повезло…» — Петр бессильно опускается на завалинку какого-то дома. «Нет. Так должно было быть. Пока мы не исполним того, что должно, — будем живы». — «Это ты серьезно?» — «Вполне». — «А я в эти штуки не верю. Ерунда. Человек всего достигает сам — и на небе, и на земле». — «На небе?» — «А то? Про Нестерова, чай, слыхал?» — «Я про такое небо ничего не знаю». — «Как это?»
Бесполезно. Жандарм и есть жандарм.
Выходим к собору, лукавый византийский стиль, он непригоден для русской души.
— Смотри… — он вытягивает руку, палец дрожит.
На противоположной стороне площади длинный, высокий, без единой щели забор из неструганых досок, перед забором — часовенка. Виден фриз, ризалиты с чердачными
С колокольни можно рассмотреть почти все: огромный земляной плац, его окаймляет шероховатая булыга проспекта, за ней — забор, четырехскатная крыша (теперь она видна), шесть окон (кто из них — где?), черный провал двора крышей, по местному обычаю, не закрыт. Остальное не интересно, город как город, у него нет собственного лица, отсюда, с высоты птичьего полета, это печальное обстоятельство более чем очевидно.
Разве может быть у этого города свое лицо? Он безлик, как всякое зло.
Отец дьякон, худосочный, поверх рясы — пальто, шляпа мятая, давно не чищенная, голос хриплый, — он пустил нас на колокольню, безошибочно угадав «своих». Он рискует расстрелом и знает это. «Поздно приехали, господа…» — Голос звучит безнадежно, а может быть, и равнодушно, но теперь не до этого, важны и нужны подробности, как можно больше подробностей. «Третьего дня приглашал комендант — обедницу служить, не понравились мне, увяли, лица мертвые, во время службы невместно преклонили колена, если вы тонкости нашего дела понимаете — догадаетесь: сами себя заживо отпели, так-то вот… А вчера — к дому не подойти, хватают, суетятся, вы хорошо сделали, что по площади не пошли… Я так понимаю — наступает конец». Хочется возразить, отругать, но я вяло отмахиваюсь: «Нет». «Увы… — он сочувственно кивает. — Покориться надо. На все воля Божия». Какая воля, — хочется объяснить, доказать, — какая воля, нет ее и не может быть, не вмешивается Господь в наши земные дела, сами творим их, и по творению нашему будет нам… Но — молчу, потому не философские споры теперь нужны.
— Думаю, сегодня ночью, — вдруг произносит он отчужденно. — Восемь часов подряд смотрел в бинокль, — достает из-под рясы вполне приличный полевой «Цейс». — Постоянная охрана — ее злоказовские держали — ушла стройными рядами два часа назад. Грузовик прибыл. «Фиат». В кузове сидели незнакомые, новые совсем. Я так полагаю, что приехали эти… для того. Однако вам пора уходить. Как бы перед этим самым не поднялись они сюда…
Спускаемся… На прощание крепко жму ему руку. Поколебавшись мгновение, он протягивает золоченую пуговицу с орлом: «Возьмите, это — его…» — «Молитесь за них и за нас». Он крестит нас вслед.
Улица. Петр погашал, сжался, взгляд — как у собаки, над которой занесен лом. «Как… как возможно… Ведь — помазанник же…»
Время — на царство, время — на плаху.
Теперь нужно делать дело.
Белое.
Белый потолок, белая стена, белая дверь и женщина с непроницаемым лицом — в белом халате. У меня остался только этот цвет — наверное, за то, что всю мою жизнь я был ему непримиримым врагом. Это, конечно, шутка, плохая, наверное, но по-другому мне уже не шутить, дни мои сочтены. В тот день, когда меня привезли сюда, в кремлевскую больницу, я услышал шепот у дверей: «Юровский? Тот самый?» Да, я тот самый Яков Михайлович Юровский, мещанин города Каинска Томской губернии, большевик-подпольщик, потом комендант дома Особого назначения по охране бывшего царя Николая и его семьи, позже — сотрудник ЧК — я вел следствие о покушении Фани Каплан (Ройд) на Ленина, работал в Гохране, обсуждал с Лениным, как правильно поставить дело охраны и учета государственных Ценностей, и получил от Владимира Ильича письмо по этому поводу, в тридцатые годы был директором Политехнического музея в Москве. И вот — я умираю, какая страшная боль в желудке, какая страшная боль… Только что закончил письмо к товарищу Сталину: органами НКВД арестована моя старшая дочь Римма, участница подполья, отдавшая себя партии целиком, без остатка, в момент ареста она работала секретарем РК ВКП(б). Я написал, что в нашу госбезопасность пробрались враги, мне уже нечего терять… Но что будет с Александром — он так хотел стать военным моряком, с младшим — Женей?.. И каков мой личный итог? В 30-м товарищ Сталин приказал всем нам, причастным,
Уралсовет заседал ночью, было ровно два. Я молча сидел в углу. «Сколько выстоит город?» — «Несколько дней». — «Товарищи, телеграмма из Москвы получена, мы обязаны принять решение. Высказываться по возможности кратко».
— Центральное правительство обещало суд над Романовыми. Их нужно доставить в Москву.
— Какие же обвинения предъявит суд?
— Поражение в русско-японской войне, поражение в империалистической, последствия которой еще не миновали, расстрелы: 9 января 1905 года, Ленский, казни революционеров на Лисьем Носу, бесчисленные убийства и казни ни в чем не повинных! Здесь можно добавить развал государства, распутинщину, лихоимство и распад. Эта преступная шайка должна погибнуть!
— Но Николай Второй не утвердил ни одного смертного приговора!
— Но и не помиловал никого.
— Какие обвинения предъявит суд жене и дочерям? Слугам?
— Товарищи, мы скатываемся к пустым словопрениям. Велики, страшны и бесчисленны преступления Романовых. Вспомним Великую французскую революцию. Она вынесла смертный приговор и Людовику, и Антуанетте.
— Но она пощадила Дофина.
— Это бесплодные прения, товарищи. Предлагаю вспомнить о революционной и партийной дисциплине и голосовать. Кто за расстрел всех без исключения Романовых и всех без исключения слуг?
— Там есть поваренок, мальчик. Его следует исключить.
— Сейчас мы отдадим приказ коменданту, и мальчика уведут. Итак… Против? Воздержавшихся? Нет. Уралсовет постановляет: Романовых и их слуг — расстрелять. Приговор привести в исполнение сегодня ночью. Комендант, приговор постановлен: всех. Мальчика немедленно увести в дом охраны. Вы доверяете своим людям?
— Четверым, и только для наружной охраны — на время исполнения.
— Что предлагаете?
— Мы должны считаться с душами людей. С молоком матери всосал русский человек преклонение перед царем.
— Неправда! Здесь среди нас русских — подавляющее большинство. Мы ненавидим царя!
— У вас опыт борьбы. Каторги и ссылки. Они же — простые рабочие, малограмотные, крестов еще не сняли. Предлагаю: охрану в замысел не посвящать — кроме четверых. Мне нужно одиннадцать человек. Я возьму их по вашему приказу в Первом камышловском полку. В нем много интернационалистов, для которых Романовы и их люди — пустой звук. Я должен объяснить технику расстрела?
— Этого не нужно. Трупы вывезти за город и уничтожить без следа.
— Предвидел. Место есть.
— Вы можете идти.
Смотрю в зеркало: тяжелый подбородок, глубоко запавшие глаза, вторая ночь — без минуты сна; привычно ощупываю щетину: нужно побриться. Когда это настанет — надобно быть на высоте. Во всем. Это не должно стать бойней: падшие рабы убивают своего царя. Нет. Переставшие быть рабами приводят приговор в исполнение. Воистину — приговор народа. Этот народ живет в темноте, в невежестве. Пьет. Развратничает. Здесь, на Урале, сходятся на религиозные радения. Тьма скрывает лица, самогон одурманивает мозг, и вот уже нет людей, только животные, скоты… Эта мерзость — столетиями, она привычна, в ней отчаяние изверившихся, отупевших от сивухи, ненависти и мрака. Единственная отрада — гармошки и песни, тоскливые или неестественно-веселые, обжорное застолье до блёва, золотушные дети, зачатые в пьяном озверении, болезни, погост и крест, от которого в сыром воздухе уже через несколько лет не остается ничего. Кто виноват в этом вечно длящемся падении? А ведь оно нарастает, ускоряется, словно камень, брошенный в бездну, который летит и не может остановиться. Бездна, у которой нет дна. Кто виноват в этом?