Синдром Л
Шрифт:
Ответа на этот вопрос я не знала. Фазер между тем встал, вынул бутылку с красной этикеткой из бара, плеснул мне в бокал. Так, треть примерно. Поставил его передо мной и уселся в кресло с выражением на лице, в котором ясно прочитывалось: пей быстрее и уходи.
Но я уселась. Стала прихлебывать этот напиток. Не то чтобы я большая любительница вермутов. Тем более безо льда.
Он тоже сидит, пьет. Мрачный, не как туча даже, а как черная дождливая ночь.
Надоело мне так сидеть, допила содержимое фужера залпом. Поморщилась. Но что делать. Терпеть надо. Встала, сказала:
— Я, пожалуй, еще себе немного плесну.
Фазер даже
— С каких пор ты вермут полюбила? И вообще — тебе таблетки скоро на ночь принимать. Врач говорил, лучше не смешивать.
— Я чуть-чуть совсем, — сказала я. — Никак не пойму этот напиток.
Встала, обошла письменный стол, потянулась за бутылкой и тут споткнулась о ножку стула, почти упала на угол стола, и — клуша такая! — уронила фужер на пол.
— Ой, что я наделала!
Это же любимые фужеры Фазера! Он их из Австрии привез, из Инсбрука, еще в те достославные времена, когда его за границу выпускали.
— Что же ты творишь, растяпа…
Фазер вылез из кресла, наклонился.
— Слава богу, цел, — сказал он, поднимаясь, — а то я…
Остановился на полуслове. Побагровел. Страшным взглядом на меня посмотрел. Было жутко. Но я глядела ему прямо в глаза.
— Что ты взяла сейчас со стола?
— Со стола? — единственный прием для таких ситуаций называется «эхо». Повторяешь последнее слово или два. Идиотом прикидываешься.
— Да как ты посмела! И это — моя дочь! Это… это… просто неслыханное негодяйство! Немедленно верни тетрадь!
— Тетрадь?
— Да, тетрадь! Что ты прячешь за спиной?
— За спиной?
— Хватит издеваться. Еще издевается. Немедленно отдай тетрадь, или я порву с тобой всякие отношения. Такая гнусность…
Фазер вскочил и заковылял в мою сторону. А я уже некоторое время пятилась к двери. Там было светлее — проникал свет из гостиной. Я быстро открыла тетрадь, кинула взгляд на одну страницу, на другую.
— Не смей! Ты не смеешь этого делать! — Он сорвался на крик.
«Боже, как бы соседи милицию не вызвали!» — подумала я. И быстро протянула ему тетрадку. Он схватил ее обеими руками, как главное сокровище жизни, вернулся за стол, спрятал тетрадь в ящик, запер его и ключ положил в карман.
Только тут я заметила, что по лицу его текут слезы. «Господи, только бы второго приступа не было!» — думала я.
— Должно же у человека быть сокровенное, личное… Нельзя же так. Это подло, в конце концов. Такая подлость — от родной дочери.
Я вернулась на свое место на кожаном диванчике налево от стола. Села. Думала напряженно, искала слова. Надо извиниться, конечно. Но это потом. А сначала надо сбить эту волну праведного негодования. И сделать это будет несложно.
— Отец, — сказала я. — Негодяйство дочери обсудим чуть позже. А сначала давай поговорим про трусость и жестокость отца.
— Жестокость? — удивился он. Или тоже в «эхо» научился играть?
— Да, жестокость. Дочь твоя серьезно больна. Согласен? У нее тяжелейшая психическая травма. Неизвестно пока, излечимая ли. По-простому говоря, она у тебя на грани безумия. А может, отчасти и за гранью…
— Да, но это не дает тебе права…
— Подожди, не перебивай, пожалуйста. Единственное, что твою дочь удерживает пока на этой последней грани — любовь отца.
— Ну уж…
— Да, да. Я же просила сделать одолжение, выслушать до конца. Итак, любовь отца — единственное, что спасает от окончательного безумия и каких-нибудь
Он молчал. Смотрел на меня расширенными глазами. Потом пробормотал что-то неразборчивое. Кажется:
— Так нельзя, это запрещенный прием…
Наверно, воображал себе описанное зрелище.
— Я только поэтому и схватила твою тетрадь, что заподозрила что-то в этом роде… Только это и оправдывает в какой-то мере мой безобразный поступок.
— Именно что в какой-то мере, — пробормотал Фазер. Но это была уже победа. Крики про негодяйство и прочее кончились. Можно было вести переговоры по существу.
— У тебя теперь есть этот твой… Ганкин.
«Ах, тут еще и ревность! — подумала я. — Но это все-таки не главный мотив, я надеюсь».
— Во-первых, ты его прогнал. А во-вторых, и это гораздо важнее — еще раз повторю, — разве может кто-то заменить мне тебя? Никто! Исключено! И кошмарную новую травму, которую ты мне собрался нанести, никакой Ганкин, да и никто другой излечить не сможет.
Фазер впервые после эпизода с тетрадью взглянул мне в глаза.
— Но ты звучишь так уверенно, как будто из нас двоих сильнее ты. И взрослее.
«Может, отчасти так и есть», — я. Но вслух этого говорить не стала. А сказала другое, что тоже не было совсем уж ложью.
— Но ты-то, отец, в отличие от чужих людей, прекрасно знаешь, что это — напускное. Компенсация.
— Да, — откликнулся он. — И психиарт говорит, что до излечения еще далеко. Еще эта ложная память. Синдром Л.
— Ну вот, а ты хочешь меня с ним один на один оставить, с этим синдромом.
Отец посидел-посидел, потом встал, подошел, обнял неловко. Так мы и простояли минуты две, наверно, или даже три, просто молчали, и он легонько поглаживал меня по затылку. Я даже немного устала стоять, но боялась разомкнуть объятие. Наконец он оторвался от меня, отвернулся, наверно, чтобы я его слез не видела. Пошел в спальню, и оттуда донеслись трубные звуки — он громогласно сморкался.
«Все, — подумала я. — Самоубийство отменяется. На ближайшее время, по крайней мере».
Вернувшись, он опять полез в бар. «О, только не это! — поморщилась я, глядя, как он снова наполняет два фужера горькой жидкостью. — Будь он неладен, этот вермут… но придется смириться — что не сделаешь ради такого случая. И ради такого отца», — думала я.
— Что ты успела в тетрадке прочитать? — спросил он. И снова посмотрел, как он умеет, просвечивая насквозь. Под этим взглядом у меня очень плохо получается врать. С самого детства.