Синдром паники в городе огней
Шрифт:
Первым, кто заметил, что происходит с почтенным писателем-полиглотом, был мсье Камбреленг. Правда, поначалу он не сообразил, что именно запустило в ход эту трагедию.
— Что мне с ним делать, он стал невыносим. Приходится выслушивать его часами… Вы бы меня сменили. Давайте слушать его по очереди, — призывал нас всех мсье Камбреленг.
Наблюдение мсье Камбреленга скоро стало очевидностью для завсегдатаев кафе «Сен-Медар». Все чаще и чаще в ходе беседы мсье Пантелис Вассиликиоти осекался, не в состоянии вспомнить имя того или иного писателя, художника, режиссера, музыканта или актера. А чтобы как-то выйти из положения, прибегал к многословным отступлениям, пока собеседник сам не угадывал имя того, о ком шла речь.
Иногда имя угадывали быстро — по названию какого-то
— Эти пассажи напоминают мне э… э… ну, он еще был графом… настоящее имя Изидор Дюкасс… Как же его звали? Ну, он еще написал «Песни Мальдорора»…
— А! — восклицал тогда я. — Это вы о Лотреамоне…
— Верно, Лотреамон…
Иногда отступление затягивалось.
— Ах, как же звали этого греческого автора… греческого этого автора, который написал, в сущности, одну книгу, которая пользовалась большим успехом… по которой еще сняли фильм… ну, фильм, где играл этот… американский этот актер, который еще играл горбуна в «Соборе Парижской Богоматери»!..
— Энтони Куинн? — подсказывала Фавиола.
— Совершенно верно, Энтони Куинн…
— Который еще играл в «Греке Зорбе»?
— Совершенно верно, как звали греческого автора, который написал «Грека Зорбу»?
— Казандзакис?
По мере того как собственные имена в ускоренном темпе стирались из его памяти, мсье Вассиликиоти стал выстраивать парафразы для каждого забытого имени. Затевая разговор о Кафке, он даже не пытался произнести его имя, а сразу начинал описательно: «Ну, тот еврейский писатель, который жил в Праге, а писал по-немецки, у него еще есть роман, где одного типа берут под арест прямо на первой странице, но мы так и не узнаем, за что, а в конце его просто убивают, как собаку, впрочем, это его собственные слова, последние слова персонажа: „как собака…“»
Для Габриэля Гарсиа-Маркеса парафраз был такой: «Ну, тот латиноамериканский писатель, который получил Нобелевскую премию, приятель Фиделя Кастро… он еще написал этот роман про Макондо…» Парафраз для Хемингуэя был такой: «Ну, этот американский романист, который написал „Праздник, который всегда с тобой“, он еще застрелился из охотничьего ружья…»
Сознавая, что постепенно забывает все собственные имена, мсье Вассиликиоти тратил время на то, чтобы заместить их в памяти формулами, усложнявшимися день ото дня. Потеря памяти нисколько не повлияла ни на его разговорчивость, ни на его общительность, только фразы его делались все замысловатее. Он мог часами говорить о своем восхищении художником, который в 1888 году отрезал себе ухо, чтобы послать его в подарок проститутке, или о другом художнике, который, в поисках особого освещения, уехал сначала в Прованс, а потом на край света, на остров Таити… Но картина, которую он любил больше всего, принадлежала кисти одного испанца, чьи великолепные усы были закручены концами кверху, он еще писал жирафов с гривой, охваченной пламенем… К тому же течению примыкал, впрочем, и тот испанский режиссер, который снял фильм по сценарию, который они написали вместе с художником, который рисовал жирафов с гривой, охваченной пламенем…
— Что-то странное творится с моей головой, — говорил мсье Вассиликиоти. — Голова от меня сбегает, я чувствую, как она отделяется от шеи и бежит на шаг позади меня. И я не сумасшедший, все началось с того момента, когда мой дорогой издатель и друг ударил меня рукописью… Он ударил вот сюда… смотрите, сюда…
Мсье Вассиликиоти заставлял нас ощупывать его темя. Там, если постараться, можно было нащупать точку, выход из воронки, через которую у него утекали слова. Мсье Вассиликиоти чувствовал, да, как его покидают слова, то по одному, то по два, иногда целыми группами… Настоящее словоистечение, и первым уходит самое ценное, собственные имена…
Мсье Камбреленг, со своей стороны, стал мучиться угрызениями совести. Он никогда не был агрессивным. Он никогда и мухи не обидел. Да, на деле он ни разу не убил ни одной мухи. Черт его дернул ударить мсье Вассиликиоти по голове, да еще с силой и довольно-таки толстой рукописью.
Это стало для него
И речь мсье Вассиликиоти стала сплошной трухой. В панике от ухода собственных имен, он искал спасение в поддержании бесконечных разговоров. Только в этом, уверял он себя, противоядие: говорить, говорить, говорить все время с кем бы то ни было, все время проводить операцию по удержанию собственных имен в форме парафраза. Как паук, который поймал в свои сети добычу и лихорадочно, нескончаемо все заматывает и заматывает ее паутинкой, так поступал и мсье Вассиликиоти с собственными именами. Его добычаисчезала внутри коконов из паутины, которая, сама по себе прозрачная, накручивалась в огромный, чудовищный ком… Пойманного насекомого уже не было видно, оно даже не угадывалось внутри, но мсье Вассиликиоти дорожил этими коконами из слов, считал их очень важными, очень существенными.
В гостиной на втором этаже кафе, в третьем часу ночи, когда все уже засыпали, положив голову на стол, а те, кому повезло, — в креслах или гамаках, не переставал раздаваться паучий голос мсье Вассиликиоти.
Как зовут этого автора, ну, этого автора, который меня так потряс в мои шестнадцать лет, французский автор, он написал всего два романа и умер двадцатилетним, от тифозной лихорадки, он еще был другом Кокто?.. Кто, ну кто же вспомнит имя этого автора, который вообще-то напечатал свою первую книгу в семнадцать лет, да, это было году в 1924-м, и книга стала событием… после по ней даже сделали фильм, книга пророческая для собственного автора, поскольку там говорится о преждевременной смерти…
Мсье Вассиликиоти, бывало, бился в этих своих судорогах, без собеседника, по полчаса, пока чья-нибудь голова не приподнималась над столом и не подсказывала, не в силах больше его слышать:
— Раймонд Рад иге…
— Вот-вот! — взрывался мсье Вассиликиоти. — Этот человек потряс меня в мои шестнадцать лет, я ничего не хотел — только быть, как он, написать две содержательные книги и умереть в двадцать лет, как Раймонд Рад иге. Да, вот чего я хотел, покончить если не с жизнью, то хотя бы с творчеством очень рано, как… как и… Господи, как же звали этого автора, который тоже умер молодым, в Марсельской больнице, но который покончил с поэзией в двадцать один год и отправился в скитания по свету… Как его зовут, как его зовут… он еще дружил с другим несчастным поэтом… который тоже…
— Рембо.
— Вот-вот!
Мсье Вассиликиоти постепенно забывал абсолютно все собственные имена, включая наши. При встрече он торопился пожать мне руку, приговаривая:
— Я знаю, знаю, как вас зовут… вы — тот автор румынского происхождения, который пишет роман про всех нас, это из-за вас я, по сути дела, теряю память, присоска вы эдакая, да, вы — автор-присоска, вы высосали из своих персонажей всю память, вы их иссушили, вы и себя самого ввели в роман как персонажа, вы попрали все границы между вымыслом и реальностью, а под конец книги, я более чем уверен, вы покончите с собой… я знаю, как вас зовут, но не думаю, что вам надо придавать слишком большое значение, вы этого не заслуживаете…