Синдром пьяного сердца
Шрифт:
– Мы пришли пареньками в этот снежный простор, из горючего камня разложили костер…
– В лифт, в лифт вы пришли! – кричу я Вале. – А снежный простор… Это там… Это где живет белый олень…
Где живет белый олень (Валентин Гринер)
Гостиница называется «Север». Да тут все – и кафе, и ателье, и детский сад – сплошь «Север»! И даже коктейль в местном буфетике из какой-то жуткой отравы поэтически именуют «Северное сияние». И пьют тут по-северному: много и
Гостиничка, единственная, кажется, здесь, неуютна, шумна, бестолкова. В какие-то времена пуста, потом набегают люди, снабженцы, хозяйственные работники, заготовители пушнины, рыбаки – словом, командировочный люд, своеобычный, закаленный в здешних стужах, фанатично преданный Северу, и тогда казенные, крашенные в желто-ядовитый цвет коридоры гостиницы напоминают огромную коммунальную квартиру.
Из «постоянных» в одной из комнат жили два «пидера», и все об этом знали. В других размещались семья военнослужащих с ребенком, заезжий журналист, но этот, правда, не сидел на месте, а мотался по округе, и два студента-практиканта из Ленинграда.
Между тем приближался Новый год, и началась предпраздничная лихорадка: доставание елок, которые напоминали палки, мандарины, подарки… Какой-то старик в гостиной барабанил на расстроенном пианино, а заезжий командировочный, в домашних тапочках и спортивном костюме, танцевал с полногрудой буфетчицей. Для меня при входе у дежурной лежала записка: «Позвоните, заходите, хочу познакомиться, Валентин Гринер». И далее адрес и телефон.
– Гринер? Это кто?
Оказалось, здесь нет никого, кто не знал бы Гринера.
– Ну как же! Гринер – это…
И далее как по писаному: Гринер старожил. Работает в управлении «Воркутауголь», пишет доклады и стихи. Поэт. Душа общества. Свой парень, его дом, как клуб… Там, в общем, все бывают. А на Новый год тем более… Шел третий день нового года. Точнее, третья полярная ночь.
В полдень чуть проклевывался сумрачный свет, а через полтора часа город погружался во тьму. Лишь белая метелица вокруг редких фонарей, как рой бабочек, и тускло освещенная центральная площадь с единственным в городе светофором.
Дома на этой площади – оштукатуренные, деревянные, но с колоннами, как в Ленинграде, выкрашены сплошь в желтый цвет. В центре памятник Кирову.
Рассказывают, что в не столь отдаленные времена на этом же месте высился Сталин, огромный, метров десять высоты, с рукой, протянутой к тундре. Указывал своему народу, куда идти. Здешние зеки этот маршрут освоили: в тундре остались их безымянные могилы.
В день смерти Сталина пятого марта пятьдесят третьего года жители города, проснувшись, обнаружили, что голова у бронзового идола отрезана автогеном и приварена к руке.
Все произошло ночью, в центре города, где милиция и всяческая охрана… Возвращение же головы на место, как утверждают старожилы, заняло около недели, с применением кранов и прочей специальной техники.
Ну
Было темно, черно. По прямым и белым, словно больничные коридоры, улицам гуляла метелица, резала ножовкой по глазам. Люди шли спиной к ветру. Я отыскал стандартную пятиэтажку, поднялся по лестнице, дверь в квартире приоткрыта. Постучал для порядка, зашел. Здесь бушевал праздник. Но меня заметили, тут же встал и подошел человек в белой сорочке, темноволосый, курчавый, немного носастый, но такой домашний, обходительный, что я сразу сообразил – Гринер.
Поговорить нам в тот вечер не удалось по причине того же праздника. О хозяйке не говорю: Эмма, полноватая, чернобровая, с грустными еврейскими глазами, всех успевала одарить улыбкой и закуской, но она валилась с ног и была вне общения.
В какой-то день, вернувшись из тундры (где мы застряли на вездеходе километрах в ста от города, при морозце в сорок градусов, и чуть не отдали Богу души, да спас механик, тоже умелец, сумевший из ботинок извлечь нужный гвоздик и этим гвоздиком заменить в карбюраторе сломанную деталь…), я нашел записку от Гринера, где он опять же просил заходить.
Шла десятая полярная ночь, и белые сполохи полярного сияния полосовали небо. А в квартире у Гринера будто и не кончался праздник (Рождество? Сочельник? Крещение?), и я опять был принят и обласкан. И конечно, накормлен… И опять, как в прошлый раз, мы не смогли в пылу разгула пообщаться друг с другом.
Ну а в третий раз, уже без всякого праздника, я зашел и увидел Гринера в другом обличье: был он бритый, свеженький, в белой рубашке, будто никакого многодневного загула и не было.
– Ну, какая там погода? – спросил, будто только меня и ждал.
Говор у него южный, с мягким украинским гхаханьем.
– Метель стихла…
– Да. Сегодня потеплело, – подтвердил он. – Всего-то двадцать семь. – И при этом внимательно меня осмотрел.
Перед отъездом на Север в редакции «Литературной газеты» мне предложили амуницию: полушубок, унты, меховую шапку. Приехав, убедился: воркутяне так одеваются, когда выезжают по делам в тундру. Здесь же, в городе, стараются выглядеть по-городскому и, чуть потеплеет, с сорока, скажем, до двадцати пяти, скидывают тяжелые меховушки и обряжаются в модные пальто.
– Вас тут отыскать не трудно, – сказал, усмехнувшись, Гринер. – Так и говорят: увидите посреди города полярника, это вы и есть!
Мы идем прогуляться, и сам он облачается в осеннее клетчатое пальто, в желтые ботиночки, ворот распахнут настежь.
– К оленю-то вас не водили? – спрашивает на ходу.
– Нет.
– Значит, поведут.
Пояснил, что обычно гости просят показать им живого оленя, и комбинатское руководство содержит для этой цели оленя Мишку.
Звонят в хозяйство: тут, мол, заезжие корреспонденты, готовьте для показа Мишку!