Синдром самозванца
Шрифт:
— Разве такие есть? Разве не нужна лицензия для осуществления врачебной деятельности?
— Нужна, конечно, — ответил я, — если ты работаешь в какой-нибудь клинике на полставке, это обеспечивает тебе лицензию, а на самом деле основной доход идет за счет частных консультаций.
— Ничего себе. И люди пользуются такими услугами?
— Еще как. Врачей мало, а толковых еще меньше. А тех, кому не все равно, вообще единицы. Найдешь такого — и вцепишься в него железными когтями.
— И у вас есть подозреваемый?
— Есть, — ответил я. — Мне как раз позвонил
— Его можно объявить в международный розыск? — спросила Полина.
— Можно, — ответил я. — Но улик для этого недостаточно. Видишь ли, я считаю, что доктор не сам совершал преступления. Он использовал кого-то, кем-то манипулировал. Угрожал чем-то. Ровно так же, как поступил с Павлом. Для того чтобы доказать причастность в таком случае, нужно выявить мотив и найти исполнителя. У меня нет ни того, ни другого.
— И что же делать?
— Пока не знаю. Но скоро узнаю. Идем, нам уже пора.
Это было ужасающее зрелище. Жанна была похожа на покойницу. Белая, иссохшая, болезненная, вся утыкана трубками, в окружении пищащих аппаратов. Ее маленькое тело утопало в темно-синей больничной постели, руки сложены поверх одеяла. Я не узнал ее. Говорят, что смерть делает человека другим. Болезнь поступает так же.
— Глубокое повреждение головного мозга, разрыв аневризмы и в результате обширный инсульт, — сказала врач-невролог, та самая, которая взялась за лечение по протекции от Поли. — Стабильная кома, мне очень жаль. Активности мозга практически никакой. Скорее всего, она никогда больше не проснется. Все, что мы можем, — это стабилизировать ее состояние, а дальше ей будет нужен пожизненный уход.
— Сколько вы можете продержать ее здесь? — спросила Поля. В глазах у нее стояли слезы.
— Максимум десять дней, — ответила врач, — дальше обязаны выписать. Из опеки еще не звонили, я думаю, через неделю начнут интересоваться.
— Спасибо, мы что-нибудь придумаем.
— Я вас оставлю, но ненадолго, хорошо?
— Да, спасибо.
Врач оставила нас одних в палате. Помимо Жанны здесь лежали еще три женщины примерно в таком же состоянии. Они были без сознания, подключены к аппаратуре. Судя по табличкам, прикрепленным к спинкам кроватей, Жанна среди них была самой молодой, хотя по внешнему виду этого не скажешь.
— Я не понимаю, почему это все случилось с ней, — сказал я. — Сначала шизофрения, потом удар за ударом. Удар за ударом.
— Проклятие какое-то, — ответила Поля. — И что сейчас делать, Вить? Если мы ее не устроим в нормальный хоспис, опека отдаст ее в какую-нибудь сраную больницу, где ее даже мыть не будут. И сиделку не наймешь. И навестить не придешь. Все запретят.
— Я в курсе, — сказал я. — Я постараюсь ускорить процесс или договорюсь с опекой, чтобы они не препятствовали размещению Жанны в нормальном хосписе.
Я взял Жанну за руку. Она была совсем тонкой, кожа и кости. Полное истощение. Но все же теплой. У Жанны всегда были ухоженные руки, аккуратные ногти и приятно пахла кожа. Сейчас это были
— Я всегда завидовала ее волосам, — сказала Поля, — ей же вообще ничего с ними делать не нужно было. Помыла, посушила, расчесала — и вперед. Локоны сами вились. А у меня миллион баночек, бутылочек, масочек, чтобы они просто не выглядели как мочалка. Поэтому я сбрила их на фиг.
— Тебе очень идет.
— Спасибо. Давай накрасим ей ногти? Она любила ходить с маникюром.
— Это реанимация, тут нельзя, — ответил я. — Ногтевая пластина — показатель насыщения крови, давления и еще чего-то там. Обрати внимание на женщин, все лежат с руками на поверхности. У кого был лак на ногтях — стерли.
Я помнил это еще с первой реанимации Жанны. Когда я пришел навестить ее, она показала мне два пальца, по одному на каждой руке, с которых медсестры сняли лак, чтобы видеть ногтевую пластину.
— Но маникюр-то никто мне не запретит сделать, — сказала Поля и достала пилочку.
Поля решила остаться в Москве вплоть до момента, пока мы не разрулим ситуацию. Я предложил ей пожить у меня, она вежливо отказалась.
— У меня тут родовое гнездо, — сказала она, — любовно обставленная маленькая уютная квартирка. Я по ней соскучилась. Но спасибо за предложение, мне очень приятно.
— Мне надо написать отчет для заказчика. Поехали ко мне? Закажем еду, я буду тебе рассказывать и писать отчет.
Не знаю, зачем я ей это предложил. Потребности поговорить у меня особо не было. Не сказать чтобы я скучал по Поле или мы раньше были очень близки. Когда они работали с Жанной, то обычно я выслушивал про факапы Поли, ее заскоки и стервозность. Наверняка Полин художник-неудачник слушал про Жанну что-то похожее.
Полина не была для меня родной, и сердце не щемило. Но все же рядом с ней я чувствовал себя спокойнее. Как будто мне ничего не угрожает. Как будто тревога отступала. Честно говоря, я не очень понимал, откуда эта тревога во мне в принципе поселилась. Я переживал за Жанну, безусловно, но то была совсем другая тревога, более глубинная, более страшная. Как будто надвигалась тьма, хотя едва-едва забрезжил рассвет.
— А давай. С меня еда, с тебя — рассказ, — сказала Поля.
Мою квартиру она оценила. Сказала, что без Жанны я пустился во все тяжкие и стал барином с тягой к неуютным просторам. Мы расположились в кухне, куда я притащил ноутбук и блокнот с записями. Проговорить оказалось очень полезно. Я составил описание каждого из убийств, привел доказательства следствия и указал, что именно они пропустили. Вышло немного, четыре страницы. Далее следовал, собственно, профиль преступника.
— Вообще в моем договоре с профсоюзом нет задачи составить профиль преступника по этому делу, — сказал я, — есть задача откатить обвинение, доказать, что Павел Отлучный невиновен. И, собственно, это доказано. У него было алиби и не было мотива.