Синее золото(Роман)

Борман Аркадий Альфредович

Воронов обычно ходил сзади и посмеивался:

— Англичанин хитрец, пусть на нас поработает.

Днем, в свободное от работ время, Паркер часто гулял с Таней.

Казалось, что дни текут мирно и размеренно.

Паркер всем был доволен и совершенно покоен. Его подозрения по отношению к Тане совсем заглохли. Но он сам хорошенько не подозревал, как к ней привязался и как ее присутствие сделалось для него необходимым. Она всегда была поблизости и это создавало в нем ощущение полноты и радости жизни. Порой ее смеющиеся глаза разливали сладость по всему

его телу. Но он был очень выдержанный человек и не позволял проявляться этому чувству.

Появились первые признаки весны. Почернели деревья. С крыш капало не переставая. Потянуло теплым расслабляющим ветром. Прервался санный путь с внешним миром. Побежали с холмов потоки. Треснул лед на речках и они стали быстро вздуваться и заливать лесистые берега.

Сообщение с отдельными приисками и разработками поддерживалось на лодках. Пряный запах весеннего леса кружил голову, когда маленький челнок скользил между деревьев и кустов по разливу.

Воронов быстро научил Паркера управлять челном одним веслом, сидя на корме, и англичанин часто ездил по разливу вдвоем с Таней. Она сидела впереди спиной к движению, а он против нее на корме.

Таня, ловя из воды травы, лениво обменивалась с Паркером впечатлениями и ему хотелось ехать все дальше и дальше. Точно поступательное движение челна могло приблизить его к молодой девушке.

Солнце сгоняло снег с открытых мест и изумительно быстро на пригорках показывалась свежая зеленая трава, точно вылезала из-под снега. На пригорках и на открытых местах было жарко, а рядом в лощинах еще лежал снег и оттуда тянуло холодом.

В солнечный день Таня и Паркер влезли на холм, который возвышался над Отрадным и за которым на восток открывалась новая долина и селение старателей, называемое Ракитино.

Наверху открылся поразительный вид. Темно-зеленые леса уходили вдаль беспредельными массивами. Только серебряные ленты рек прорезывали их. Вечернее солнце играло на воде золотом и серебром и придавало красноватый, прозрачный оттенок сливавшимся в один сплошной ковер, макушкам сосен и елей.

Кроме леса и воды, ничего не было видно — ни полян, ни жилья. Солнце смягчало этот суровый пейзаж. Оно делало его радостнее, но сохранило в нем всю стихийную мощь. Хотелось вдохнуть в себя все, что было перед глазами. Набраться сил, охватить все и разлиться в нем.

— Хорошо, — сказал Паркер, делая глубокий вздох.

— Да, хорошо, — ответила Таня, всматриваясь вдаль. — И чего только людям надо? Живи, любуйся и благодари Бога, что дал возможность созерцать такую красоту. А они соберутся в кучу и обязательно начнут грызться между собой.

Она посмотрела на него и солнечные лучи заиграли в ее глазах радостным весенним золотом.

— Нет, мне одной природы недостаточно. Мне нужно, чтобы здесь же, около меня, были эти глаза, смотрели на меня и были бы моими. — Он взял ее за руку.

— Нет, нет, не надо, — сказала она, но не было окончательного упорства в ее голосе. — Не надо. Любуйтесь Божьим миром и довольно.

— Но это тоже Божий мир. Он-то и создает радость, — настаивал

Паркер, почувствовав, что его слова нашли в ней отклик. По правде сказать, он не верил, что будет отклик. Она всегда была с ним приветливая, но в то же время сдержанно-далекая. Признание у него вырвалось случайно, это был непосредственный и даже неожиданный для него самого ответ на ее луч истый взгляд. И вдруг…

— Не надо, не надо, — повторила Таня более упорно. — Мы оба заняты. У нас обязанности. У вас большая работа. У меня…

— Что у вас?

— Ничего, у меня служба, — бросила она, лукаво смеясь, и побежала вниз.

— Как хорошо жить, м-р Паркер. Только не надо так много вместе гулять. Надо работать, — говорила она Паркеру не оборачиваясь, через плечо, когда он еле-еле поспевал за ней вниз.

Паркер послушался совета Тани и еще усерднее стал работать в лаборатории. А она много и далеко гуляла одна. В Отрадное стали стекаться рабочие и старатели, и Таня довольно часто ходила через холм к старателям в Ракитино.

Воронов иногда вызывался сопровождать ее. Она не отказывалась и непринужденно болтала с ним. Впрочем, никогда не заговаривала о той ночи в буран. И он молчал, точно ничего и не было.

Но Воронов хорошо помнил этот меткий выстрел, спасший его. Он давно уже решил, что Таня здесь неспроста. Заключением своим, однако, ни с кем не поделился, а только следил и наблюдал. Наблюдал за всем.

— Что вы все с англичанином, да с англичанином гуляете, нами пренебрегаете? — говорил он как-то ей, поднимаясь по холму. — Долго вы еще здесь пробудете? Побыли и довольно. Возвращайтесь-ка подобру-поздорову назад. Мне-то что. Здесь и лучше. Все же и на вас посмотришь, полюбуешься, какие еще русские барышни остались. А так, для вас. Скажите вы ему, чтобы кончал, да и поедем. Долго здесь жить, до хорошего не доживешь. Народ здесь у нас кругом отчаянный, да и Хилидзе вас не особенно жалует.

Они медленно поднимались в гору и Воронов ломал ветки, высовывающиеся на тропинку, и машинально срывал с них молодые листики. Таня шла, опустив голову, и изредка останавливалась и концом палки выковыривала из земли камешки.

— Эх, Татьяна Николаевна, Татьяна Николаевна, знаю, что я для вас не человек. Большевик, одним словом. А может быть, и в большевике-то где-то глубоко человек сидит, и Чека человека не всегда может до конца выбить. На вас посмотришь, и человеком захочется стать.

— Это хорошо, Воронов, что вы хотите стать человеком, — улыбнулась она, взглянув на него. — Но почему только эмигрантка вас толкает на человеческий путь, на что же тогда были все ваши завоевания революции?

— Что эти завоевания, да завоевания? Вон Хилидзе рабочим гнилой хлеб выдает да в холодных бараках держит. Так бы раньше разве стали жить? Ну, а теперь попробуй поговорить. Разговор будет короток.

Стоило из-за этого всю Россию перевертывать, все трясти и перетрясывать так, что кто куда разлетелся, чтобы вот такой, ничего не понимающий мальчишка над народом издевался.