Синие глаза (рассказы)
Шрифт:
Наконец он понял, что идти дальше — выше его сил. Голова, ноги, руки налились свинцом, подбородок бессильно терся о грудь, и не было никакой возможности оторвать его от шершавого сукна шинели.
«Надо идти в первую же деревню… Если встретят немцы — пусть… Все равно один конец. На глазах у людей умирать легче. А нет немцев — свои люди помогут…»
Он не помнил, когда расступился лес и как, шатаясь, вышел он на огород, примыкавший к новой рубленой избе. Единственное, что осталось в памяти, это комья смерзшейся земли, пучки высохшей ботвы под ногами, а за оконцем, в которое он постучал, зеленые цветы на подоконнике.
Когда
За многие дни боев и скитаний Александр почти забыл о том, что в этом суровом мире продолжают существовать и неотразимая женская привлекательность, и неповторимая женская мягкость. Те женщины, которых ему приходилось видеть в замерших в тягостном ожидании надвигающейся беды селениях, на пыльных фронтовых дорогах, как правило, были скорбны, измучены, казались поблекшими от забот и горя. Иногда, правда, он вспоминал тех, кого знал и видел раньше, в безвозвратно канувшие в вечность светлые мирные дни. Но это было, обычно, на грани забытья, в полусне. И все они были нереальными и бесконечно далекими. А здесь женщина стояла совсем рядом — только протяни руку. И как ни странно и неожиданно после всего пережитого, особенно за последние дни, первое, о чем подумал Александр, это то, что эта женщина молода и красива. Он отбросил в сторону полушубок, сел, свесив ноги, и спросил хриплым, чужим голосом:
— Немцы есть?
Женщина, улыбнулась:
— Видать, ты счастливый. За полчаса, как тебе придти, унесли их черти. Лежи, отдыхай.
— Рано еще отдыхать… — Он хотел встать, но увидел свои босые грязные ноги и, смутившись, спрятал их под лавку.
В люльке заплакал ребенок, женщина склонилась над ним. От тихого и ласкового шепота матери, от голубоватой белизны постельного покрывала и добродушно ворчащих в печи чугунков веяло таким желанным домашним уютом и покоем, о которых так часто все эти дни мечтал Александр, что он невольно тяжело вздохнул, а когда женщина спросила: — «Ну что, будем обедать?» — он уже не спешил и, как будто все так и должно было быть, ответил:
— Конечно.
Дорвавшись до сытной еды, Александр почти не разговаривал. От горячего пара, поднимавшегося над миской со щами, слегка кружилась голова. По телу разливалась приятная истома, непроизвольно смыкались отяжелевшие веки. Наевшись досыта, Александр, по совету хозяйки, забрался на печь и заснул. Когда он проснулся — был уже новый день, и солнце начинало клониться к западу.
В этот день Александр не ушел из деревни. Настя, так звали хозяйку, посоветовала ему отдохнуть, набраться
— Отдохнешь — больше от тебя толку будет. А один день ничего не значит. Немца, должно быть, остановили: дальше нашим идти некуда. До Москвы и от нас, как говорят, рукой подать…
И Александр остался.
Настя нагрела воды, достала из сундука белье и штатский костюм мужа. Вдовой она стала недавно. Ранней весной муж простыл, заболел крупозным воспалением легких и умер. А еще через каких-нибудь двадцать дней она родила сына.
Александр выкупался в корыте, переоделся, стал совершенно не похож на человека, которого Настя подобрала у своего крыльца. Все, что происходило теперь, казалось ему необыкновенно приятным сном, и хотелось, чтобы сон этот длился долго-долго.
К хозяйке Александр сразу же проникся особым уважением. Настя все делала умело, быстро, с какой-то спокойной уверенностью и ловкостью. В житейских делах, в которых Александр был совсем не силен, молодая женщина стала для него непререкаемым авторитетом.
Так, не зная, что делать со своим нательным бельем, он предложил Насте выбросить его.
— Выбросить? — переспросила Настя. — Смотри, какой ты богатый? — Глаза у нее засветились весельем. — Оно ведь совсем новое. Выстираю — и еще как оно тебе сгодится.
— Да, но в нем… — Александр смутился.
— Ну, на этих фашистов мы быстро управу найдем.
Ловко орудуя ухватом, Настя вытащила на шесток чугунки, смела веником с пода золу и, положив на раскаленные кирпичи белье, прикрыла устье печи железным листом.
Вскоре из печи донеслось легкое потрескивание. Настя улыбнулась:
— Ну, вот и капут этим фрицам. А до настоящих тоже очередь скоро дойдет.
Как бы невзначай, Александр спросил у Насти, не слышала ли она о партизанах, есть ли они где-нибудь поблизости. Настя пристально посмотрела на него, потом медленно покачала головой, ответила довольно сухо.
— Не слышно пока… А из наших мужиков кто был, все с войсками ушли. Одни старики и малолетки пооставались. Да вот трое новых в примаки прибились.
Александр не понял:
— Примаки? Это что?
— Ну вроде как ты, попали в окружение да у бабьих юбок и поприлипали…
Еще в день прихода Александра, пока тот спал, Настя сбегала к старосте, предупредила его, что у нее остановился «свой».
Петр Тимофеевич, бывший колхозный бригадир, считался человеком аккуратным, хозяйственным и нелюдимым. Видимо, это и определило выбор немцев, которые назначили его старостой. Но немцы ошиблись. Правда, когда кто-нибудь из односельчан называл Петра Тимофеевича старостой, он не возражал. Но, взяв, так сказать, власть в свои руки, «староста» с присущей ему аккуратностью и хозяйственностью помогал односельчанам саботировать все мероприятия немцев по заготовке продовольствия, укрывал окруженцев и вообще вел себя так, как и должен был вести советский человек.
Накрывая стол, Настя поучала Александра: — Если появятся немцы, ты — здешний житель, муж мой. Только-только из заключения вернулся. Ясно? Пострадал от советской власти и вот теперь, дескать, им спасибо, черт бы их побрал… Меньше цепляться будут. Староста это подтвердит. Он — человек наш, советский.
Она весело рассмеялась, заметив неподдельное удивление, которое появилось на лице Александра, когда тот увидел на столе сало, яйца, сметану, блины, мед…
— Что смотришь? Жили, слава богу, неплохо. Это для немца мы ничего, кроме картошки, не видели и не знаем.