Синие глаза (рассказы)

Гревцов Николай Александрович

— Оставайся, Петр Тимофеевич скажет, что ты здешний… Только, — она внимательно посмотрела в глаза Александра, — сдерживай себя, Саша…

— Я бы их сволочей… Да что я один. Пристрелят как собаку, и все дело. — Он сделал несколько резких шагов по комнате, остановился. В красном углу тускло блестели иконы. — Ты веришь в бога?

— Смешной ты. Кто же в наши годы в бога верит? Это от мамы осталось, — Настя вздохнула. — Пусть висят пока…

А Александр, глядя на безжизненные лики святых, думал о своем:

— Вот мы были уверены: Сталин

один все может, самый он мудрый, самый он гениальный человек. А почему так сталось, что здесь, на исконной нашей русской, на нашей советской земле — и вдруг немцы, фашисты. Как это могло случиться? Неужели не знал он ничего, или не понимал, что делается?

— Тихо, Саша… Разве можно такое говорить?

— Не знаю…

Через несколько минут с улицы донеслись выстрелы. Александр вздрогнул и порывисто повернулся к окну. Настя успокоила его:

— За курами охотятся, чтоб им подавиться. Сейчас и сюда черти принесут.

И действительно: вскоре немцы пришли. Первым вошел в избу староста, Петр Тимофеевич, за ним двое немцев. Один из них нес канистру, у другого в руках была веревка, на которой болтались три пристреленных курицы. Прикусив губу, Александр поднялся со скамейки. Вот они, кто принес беду на русскую землю. Это они — виновники всех его мучений, виновники страданий и горя миллионов людей. Пальцы Александра непроизвольно сжались в кулаки. Но, встретив испуганный и умоляющий взгляд Насти, крепко прижимавшей к груди сына, он овладел собой.

Немец, у которого воротник шинели был окантован серебряными полосками, скользнул холодным взглядом по фигуре молодого парня и, вопрошая, повернул голову к старосте. Петр Тимофеевич ткнул пальцем в сторону Александра:

— Муж ее… Ман, значит… Наш житель. Недавно из заключения вернулся. — Скрестив пальцы, староста изобразил подобие решетки.

— Нихтс золдат?

Александр молчал. Тогда Настя порывисто подошла к нему, обняла за плечи свободной рукой:

— Мой… Понимаешь, мой, болван ты безъязыкий.

— Йа, йа, — немец улыбнулся, кивнул головой. — Ты кароший матка. Прима!

— Может и хороша, да только не для вашего брата…

Другой немец успел заглянуть в подпечье — знал уже, где русские крестьяне подчас держат живность, — и, ничего там не обнаружив, отрывисто бросил:

— Млека, матка.

Настя молча вышла в сени и вскоре вернулась с кувшином молока: сына она не выпускала из рук.

Пока Настя наливала молоко в канистру, немец с окантовкой на воротнике что-то торопливо говорил другому. Тот искоса посмотрел на Александра, передел взгляд на стоявшего с окаменевшим лицом старосту и выразительно похлопал себя по кобуре, из которой торчала ручка парабеллума. Потом, крякнув, поднял канистру и пошел к дверям. Немцы ушли, наследив на полу мокрыми сапогами.

— Счастье твое, парень, что волосы целы, — говорила Настя, тряпкой вытирая на полу мокрую грязь. — Как стриженого встретят — так и «зольдат». На днях, говорят, одного в Кудиновке застали и повесили…

Александр

молчал. На сердце было тяжело и гадко. Словно плюнули ему в лицо, а он молча вытер плевок. И как не доказывал он себе, что необходимо отдохнуть, набраться сил, иначе все равно никуда он не годен, — даже армии и те уходят на отдых, — не было никакой возможности примирить два очень коротких и в то же время весьма различных по смыслу слова: «там» и «здесь».

Обстановка, в какую он попал, исподволь делала то, что не смогли сделать ни свинцовая усталость в теле, ни мучительное чувство голода и холода, ни потоки немецких танков, пушек, автомашин, солдат, наводнивших русские дороги, деревни, города; как-то незаметно зародилось сомнение в своих силах, надломилось мужество, растерялась вера в себя. И Александр метался из угла в угол, курил цигарку за цигаркой. Ему хотелось кричать: «Не могу!» И это последнее «у» тянуть без конца, чтобы заглушить отчаянным воплем свои думы и сомнения.

«Я не могу больше! Не могу-у-у! У-у-у!»

Такой же, как и все предыдущие в доме Насти, пришел еще один вечер. Тускло и копотно горел продетый через картофелину и опущенный в консервную банку с льняным маслом фитилек. Александр сидел за столом. Напротив, на лавке, Настя грудью кормила сына. И хотя перед Александром лежал томик стихов Пушкина — читать он не мог.

Буквы почему-то прыгали, двоились, строчки сливались в серые полоски. И как бы Александр не поднимал голову — он видел только Настю, ее полные белые руки и обнаженное плечо. Чувствуя неловкость, он тотчас же опускал глаза. Но в женщине было нечто такое, что путало мысли и снова заставляло отрываться от книги.

За ужином Александр уже не сводил глаз с Насти. Все нравилось ему в этой молодой женщине: и ее спокойные, мягкие движения, и грудной певучий голос, и сочные губы, и теплые серые глаза, и тугое сильное тело. Нравилось и было приятно, что она так внимательно и заботливо относится к нему. И вдруг до него дошло: в отношении Насти к нему есть и еще что-то, кроме искреннего желания помочь своему человеку, попавшему в беду. Конечно, он тоже нравится ей. Мгновенно вспомнившиеся десятки мелочей — поступков, фраз — подтвердили эту мысль, А мысль эта не могла не волновать.

Убирая со стола посуду, Настя нечаянно коснулась локтем Александра. Он задержал в своей ее руку и поднял голову. Настя не отвела глаз, встретила его взгляд прямым открытым взглядом. В больших черных зрачках колыхалось отражение трепещущих язычков пламени. Александр поднялся. Огонек коптилки метнулся в сторону, на стене резко качнулись две большие черные тени. Отчетливо тикали ходики.

— Славная ты, Надюша. И хорошая… Очень хорошая.

— Не знаю, Саша… Будь ты не такой — кто знает, может, я и совсем по-другому бы относилась к тебе. А так вижу: мучаешься ты… Не по тебе сидеть, выжидать, чем оно все кончится, — в Настином голосе зазвучали грустные нотки. — Я знаю, ты пойдешь… Не можешь ты не уйти.