Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Еб твою... — начал офицер и споткнулся.
Пастырь взял мальчика за руку.
— Пойдем со мной, дитя мое.
Но подросток присел и выдернул руку.
— Нет, — сказал он тихо. — Пожалуйста, отпустите меня.
— Он пойдет со мной, — сказал офицер. — Я и спрашивать никого не стану. Я лучше вас знаю, где его место.
— Какое место лучше храма? — вызывающе спросил Пастырь.
— Рай, — сказал офицер.
— Вы уверены, что мальчику будет там хорошо?
— Меня не интересует,
— Кто определяет, где чье место?
— Сам человек. Как правило.
— В таком случае, давайте спросим его, — предложил Пастырь. — Может быть, он выберет меня.
— Еще чего! — возмутился офицер. — Я и спрашивать не стану. Я сказал — «как правило». К тому же, и не человек он вовсе...
— Вы противоречите сами себе, господин офицер.
— Я представитель закона и не могу противоречить сам себе. Я логичен, милосерден и справедлив, — заявил офицер.
Пастор воздел руки.
— Милосердие не бывает справедливым, — сказал он. — Милосердие не бывает логичным...
— Хватит болтать, — проворчал офицер, снимая с пояса наручники. Но худые запястья подростка выскользнули из них, и офицер бросил наручники себе под ноги, выругавшись последними словами.
— Хотели заковать в железо свободную волю? — осведомился Пастырь.
— Иди ты в жопу со своей свободной волей, — посоветовал офицер. — Я здесь для того, чтобы соблюдался закон. Будешь много болтать — я и тебя арестую.
— Мальчик пойдет со мной.
— Мальчик будет препровожден туда, где ему место.
....................................
Так стояли у открытых ворот стеклянного храма и спорили о душе Мирры смертный Пастырь, погибший в авиакатастрофе, и бессмертный ангел-хранитель, и никак не могли договориться между собой.
Это был рай. Полный аромата цветущих кустов и деревьев, полный благоухания трав и пения птиц. Это был рай, где все любили друг друга и были прекрасны и молоды. Это был рай, где не угасало солнце, где блаженство порой становилось нестерпимым.
И все чаще Аглая плакала по ночам от страха, и все мрачнее становился Комедиант, и все тише играла шарманка Карусельщика, и все яростнее звал «сестрицу» Упрямец с кровавой раной на животе, и все сильнее сжималось сердце у Пиф, которая теперь любила и жалела всех...
Мирра бродила по саду и звала свою душу. Но она не знала, какое имя носит ее душа, и потому кричала только:
— Эй ты! Где тебя носит, ты?
А Беренгарий, листавший свою черную книгу, поднимал голову, слушая ее крик, и говорил вполголоса:
— Ах, Мирра. Что есть человек, как не слепец на краю обрыва, потерявший проводника и надежду?
И все же они были счастливы — семь праведных в раю Хозяина.
Ангел-хранитель
— Сдается мне, мы потому и создали рай, что позабыл нас наш ангел.
Но всем остальным тотчас же показалось, что именно их посетила та же мысль, и они стали ожесточенно спорить: кто первым подумал о том, что без ангела гораздо лучше.
Они сидели кружком на полу в полуразрушенном доме с выбитыми стеклами и поносили своего ангела. И у каждого нашлась своя обида.
— Он издевался надо мной, — сказала Пиф, — в тот час, когда я так нуждалась в поддержке, — в час моей смерти.
— Он превратил мой Голос в животное, — прошептал Комедиант, а Голос завопил не своим голосом.
— Он не сказал мне ни одного слова, как будто я не человек, — обиженно пробубнил Карусельщик. — Алкоголики — они тоже чувствуют. У них тоже душа есть.
И шарманка прохрипела несколько тактов, прежде чем замолчать навеки.
А Беренгарий сказал:
— Он посмеялся надо мной, отправив сюда книгу, которую я не могу прочесть.
— Я думала, он мой отец, — сказала Аглая, — а он мне никто. Он лжец.
— Его попросту не существует, — заявил Упрямец.
— Я покажу вам, подонки, как меня не существует! — заревел страшный голос откуда-то сверху.
Затрещал и обвалился потолок, жалобно звякнули последние еще не выбитые стекла, и в потоке солнечного света, в фонтанах пыли, щепок, осколков ввалился в дом ангел. Был он крылат и прекрасен, и эта красота вызывала странное ощущение: как будто пронзает тонкой иглой, смешивая ужас и наслаждение.
— Разбаловались! Праведники, мать вашу!..
Ангел топнул ногой, и стены рухнули.
Подняв голову, Пиф увидела, что лежит в неловкой позе посреди развалин, на пустыре, где полно мусорных куч, где к небу возносят бессильные пальцы разломанные железобетонные конструкции с когтями-арматурой. Безумная музыка пронеслась над свалкой, как вихрь, и мгновенно стихла. «Все симфонии мира», — смятенно подумала Пиф.
Под развалинами шевелились люди. Ее товарищи. Ее близкие, с которыми она прожила все эти годы. И только дочь лежала как мертвая.
Но ангел не дал ей времени оправиться от потрясения.
— Пизденыш, — проговорил он с отвращением.
Она увидела его ноги в сапогах. В хороших офицерских сапогах, начищенных до блеска. И увидела свое лицо, отраженное от их почти зеркальной поверхности. Впервые за все эти годы она посмотрела на себя, и от красоты собственного лица у нее захватило дыхание.
А потом ее лицо исказилось, взмыло в воздух, и ангел изо всех сил пнул Пиф ногой.
— Ах ты, ленивая скотина!..