Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
Стали по храму шарить, жрецов искать. Ни одного не нашли. Главный лежал с перерезанным горлом у золотого алтаря. Чем защищаться пытался, кинжальчиком с женский мизинец? Совсем глупые эти крестьяне. Лежи теперь, старик.
Поискали и в других местах. Никого не оставили в живых из жреческой касты храбрые воины Орды.
Наконец отыскали одного, из самых младших служек. Трясся от страха, путался в длинных своих одеждах. Не стали воины его успокаивать — пусть боится. Схватили за длинные волосы, потащили к сотнику.
Тот
— Что за баба? — спросил. И на истукан плеткой своей махнул.
Служка от ужаса на пол повалился.
— Это Нана, — вымолвил с трудом. И рассказал, как много лет назад взяли ее в плен храбрые эламитские воины, привезли с почетом в Аншан, построили ради нее храм и пригласили жить с ними.
— Неужто и вы когда-то воинами были? — спросил сотник. Не поверил.
Но насчет богини сомнений у него не возникло.
— Несчастная, — сказал он, обращаясь к истукану, — у таких трусов жила. Взять бы тебя в Орду. Но лучше будет возвратить тебя туда, откуда ты была похищена, как невеста недостойным женихом.
Решение сотниково в Орде одобрили. Негоже богу жить у чужих людей.
И возвратился старый истукан Наны в Урук.
Там сперва не поверили. Но как тут не поверишь, когда на спине истукана яснее ясного:
«Я — Горох, Царь Множеств, Царь Великий, Царь Могучий, Царь Вавилона, Царь Шумера, Царь Четырех Стран Света, любимый Бэлом, Мардуком, Набу, Наной, владычество мое приятно для сердечной радости их. Я воздвиг истукана сего...» и т.д.
Ревниво встретила старую Нану новая, процветшая в Уруке за столетия эламского пленения. Да и какая она «новая»? Больше тысячи лет истукану городского храма Эанна.
И все же как сравнишь два идола, так сразу видно, который из них древнее. Новая-то Нана ликом прекрасна, телом стройна, благолепна. Так и тянет склониться перед ней, прильнуть губами к изящным ступням ее. А старая Нана ликом безобразна, чертами груба; груди, как бурдюки, свисают на живот; в животе младенец пухнет. Страх, не любовь вызывает.
Судили-рядили в Уруке, и так и эдак поворачивали. Но тут сколько прикидывай, а выбор небогат: между веревкой и удавкой. Не признать старую Нану — смертно оскорбить ордынцев. В кои-то веки проявили они уважение к обычаям вавилонским. Неизвестно, чем это может закончиться. Судьба Аррапхи у всех еще на памяти была.
А признать...
— Словом, поерзали в Эанне, подергались и водрузили старую Нану в центре храма, — захлебывался Аткаль, — а новую, ну, ту, что там уже тысячу лет стояла, переместили в боковую часовню. Скандалу! На весь Урук крик стоял...
Хаммаку побледнел.
А Аткаль еще ничего не понял, продолжал языком молоть, довольный тем, что слушают его внимательно, не перебивая.
— Идол-то, которому столько лет поклонялись во всей Империи, оказывается, фальшивый. И не Нана это вовсе. У главного
— А тебя еще не пробрало? — тихо спросил Хаммаку.
Аткаль оборвал речи, удивленно уставился на господина своего.
— А я-то тут при чем?
Хаммаку надвинулся на него всем своим плотным телом и зарычал, как зверь. Аткаль глазами захлопал, губы распустил.
— Ты чего, Хаммаку?
— Ты, значит, не при чем? — спросил Хаммаку на человеческом наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. — А индульгенции из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?
— Наны... — Ничего еще не понял Аткаль.
— НОВОЙ НАНЫ, — рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же боги болвана в напарники!
— Так ведь храм... Ведь Эанна...
— Повязан ты с храмом, — рычал Хаммаку. — Одной веревкой. На которой тебя, болвана, повесят.
Аткаль отшатнулся.
— Да за что?
— За то! — Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: — За то, что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый...
Теперь и Аткаль белее мела стал.
Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали звездочки и точечки.
Потом Аткаль поднялся.
— Закрою-ка я двери на засов, — сказал он.
Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак умным станет.
Какое там — «задышали»! Стучаться начали. Кулаком в дверь молотить.
— Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!
— Пусть вернет наши денежки!
— Обманщик!
— Лучше открой, а то дверь выломаем!
— Фальшивый идол-то!
— Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!
— Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!
Так вопили на разные голоса крупные неприятности.
Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:
— Что делать-то?
— Главное — денег не отдавать, — ответил мудрый Хаммаку.
Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.
— Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного ополчились, Хаммаку?
— Потому что ты индульгенции подписывал.
— А... а ты?
— А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то? Ты!
На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа взвыла от радости.
Аткаль заметался.
Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.
При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим взором.
— Не выдавай меня, Хаммаку!
Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку. В глаза поглядел.
— Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я — только младший компаньон.