Синий аметист
Шрифт:
Она на цыпочках приблизилась к камину. Отодвинула старинную картину с видом Босфора и потрогала стену. Пальцы нащупали маленькое отверстие — замочную скважину. Она вставила в нее ключ и повернула его. Дверца открылась. Сунула руку в сейф. В глубине лежал свернутый лист из толстой бумаги. София вынула его, потом снова пошарила рукой: в сейфе ничего больше не было.
Голоса внизу стали слышнее. Кто-то поднимался по лестнице — медленно, тяжело.
София захлопнула дверцу, вернула на место картину и выскочила из комнаты. Одним прыжком преодолев ступеньки,
Снизу с охапкой дров в руках поднимался ординарец Амурат-бея — крупный анатолиец.
Остановившись у лестницы, ведущей к двери в туннель, турок поправил охапку и вошел в комнату. София открыла дверь, проскользнула внутрь, заперла за собой дверь на задвижку, бегом промчалась по коридору и, увидев оставленную ею свечу, только тогда почувствовала, как подкашиваются у нее ноги.
Взяв свечу, она вошла в комнату и задернула занавески. Потом развернула бумагу.
На огромном листе скрещивались и переплетались коричневые, черные и синие линии, образуя нечто хаотическое. Внизу стояли три красных печати с турецким полумесяцем посредине.
София быстро свернула карту. Надела пальто и вышла на улицу. Ветер усилился. Темная тень девушки неслышно заскользила по каменным оградам пустых улиц.
Стоя под сводами церкви, Грозев сжимал в руке пистолет и напряженно думал, что может случиться с Софией. Несколько раз он выходил из своего убежища и направлялся к дому Аргиряди, но, сознавая бессмысленность своего поступка, возвращался обратно — возбужденный и растерянный.
Он не знал, сколько времени простоял под порталом церкви, но, увидев издали тень Софии, почувствовал, как с души свалилась огромная тяжесть.
София, запыхавшись, подбежала к нему, вытащила из-под пальто сложенный вчетверо лист.
— Вот, — прошептала она, — наверное, это тот самый план. В сейфе ничего больше не было…
— София… — только и вымолвил Борис, чувствуя, что никакими нежными словами нельзя нарушать суровую красоту этого мгновения. Он взял ее маленькую замерзшую руку и поцеловал.
София смотрела на него, и Борис даже сейчас, ночью, увидел свет ее глаз.
— Когда мы увидимся? — спросил он.
— Когда ты сможешь… — Она нежно погладила его руку. — Дай мне знать через Матея… Спокойной ночи…
— Спокойной ночи, София, — отозвался он и долго смотрел вслед маленькой фигурке, поспешно удалявшейся вверх по улице.
Потом обогнул церковь и растворился в ночной тьме.
14
После убийства Христакиева и взрыва постоялого двора Меджидкьошк Бруцев переживал тревожные дни. Он как-то сразу возмужал, поняв, что подлинная жизнь мысли — это действие. Только действие приносит облегчение человеческой душе.
Без этого простого и импульсивного проявления энергии мысль сохнет, деформируется от собственного колебания, превращается в бремя, лишающее человека сил, делающее его вторым Дановым — хаосом вопросов без ответа.
И хотя его бессонные ночи были исполнены и кошмарами, и ликованием, в глубине души Бруцев чувствовал удовлетворение — впервые
Мысли о ней вернулись к нему позднее, когда прошло опьянение, и он, как и все остальные, мучительно переживал затишье в ходе осады Плевена.
В эти часы уныния в его сознании всплывал образ учительницы — смутный, но несущий в себе надежду и поддержку.
Порой семинаристу приходило в голову, что принимаемые людьми решения являются следствием неожиданных и необъяснимых состояний души. Его это пугало, повергало в сомнения, и он старался найти другое, приемлемое для себя объяснение.
Вот и сейчас, по дороге в Карлово, он думал об этом. Могут ли чувства поколебать решимость людей, изменить их судьбу? Необходимость ли они или помеха? Какова была бы без них жизнь — мудрее или бессмысленнее?
Над полями стлался холодный туман. Бруцев уже миновал Кара-топрак и сейчас спускался по склонам Сырнена-горы. Глубоко в душе он ощущал очарование этих мест, вызывавших воспоминание о летнем тревожном дне и мягком блеске глаз Невяны. Сознание этого создавало странную напряженность. До сих пор ему была незнакома боязнь самого себя, поэтому сейчас он испытывал непривычное беспокойство.
У Стрямы Бруцев заметил, что мост сожжен. Пока он искал брод, далеко в поле появились всадники. Он инстинктивно вздрогнул и остановился. И только тогда вспомнил, что одет как турецкий торговец скотом. Усмехнулся и переехал реку вброд.
Конь круто повернул и поскакал легкой рысью по берегу. Бруцев поискал глазами пятно солнца между облаками и понял, что надо торопиться. Он вез письмо от Рабухина, его нужно было передать одному человеку на постоялом дворе Славова и тем же вечером вернуться.
Когда он поднялся на Диманов холм, в подножье покрытых снегом Балканских гор перед ним открылся город. Ему приходилось и раньше бывать здесь зимой, но сейчас все показалось ему чужим и незнакомым. Вокруг царила могильная тишина.
Копыта звонко цокали по мерзлой земле. Город был пуст. Кое-где на тонкой снежной пелене виднелись цепочки робких следов, но они связывали лишь два соседних двора и терялись среди глухих заборов.
Бруцев не поехал через центр города. Повернув у араповского моста, он поскакал напрямик по улочкам нижнего квартала к сопотской дороге, где находился постоялый двор Славова.
Он увидел сожженную часть города. Остовы домов угрюмо темнели на фоне снега.
В верхнем конце улицы ему встретился первый живой человек. Это был вооруженный турок, по всей вероятности, сторож какого-то имения, торопившийся домой. Он пробормотал какое-то приветствие и продолжил свой путь. Бруцев ему не ответил.
На постоялом дворе его уже ждали. В корчме было несколько посетителей — турецких офицеров, спустившихся с горных позиций, чтобы согреться и пропустить рюмочку, но они не обратили на него внимания. Первым заметил Бруцева старик Славов. Он направился к нему и, подойдя, сначала глазами, а потом словами пароля дал ему понять, что его узнали.