Синий аметист
Шрифт:
Затем они поднялись в одну из комнат верхнего этажа. Все произошло очень быстро. Человек, передавший ему письмо для Рабухина, был сухощавым, рано поседевшим болгарином, в говоре его чувствовался мягкий акцент — вероятно, он долго жил в России.
Пока Бруцев зашивал письмо в подкладку полушубка, он несколько раз повторил:
— Если что-то случится и тебе придется уничтожить письмо или полушубок, запомни: необходимы сведения об орудиях на подступах к Пловдиву и точная маркировка. Рабухин знает…
Бруцев
На лестнице он спросил старого Славова, где находится дом Наумовых. Славов показал ему из оконца эркера.
Семинарист вскочил на коня, колеблясь, покрутился на месте, словно ему надо было принять решение, к которому он не был готов. Потом резко повернул коня и двинулся вверх по дороге, где на взгорке виднелись последние городские дома.
Солнце, наконец, пробилось из-за облаков и ярко осветило чистый, нетронутый снег.
«Второй дом с краю…» — мысленно повторил он координаты, которые Невяна дала Калчеву.
Это было приземистое одноэтажное строение. Двор был пуст, на ступеньках крыльца лежал пушистый снег.
Бруцев соскочил с коня, поднялся по ступенькам. Дверь не была заперта. Он вошел. В комнатах было пусто, доски пола — изрублены топором. Повсюду виднелись следы жестокого опустошения. Дом был разграблен.
Семинарист вышел во двор и осмотрелся. Солнце снова скрылось в облаках. Со стороны гор дул резкий, холодный ветер. Вокруг не было никаких признаков жизни.
Он подошел к соседскому забору. Из каменной ограды здесь выпало несколько кирпичей, и он пролез через узкое отверстие в соседний двор — поменьше, чем у Наумовых.
Оглянувшись, он заметил в разбитом окне женщину — высохшую, черную, костлявую. Сидя у окна, она смотрела на свои следы на снегу и монотонно повторяла нараспев что-то невразумительное.
Бруцев направился к ней. Она услышала его шаги и обернулась. Встала. Глаза ее странно блестели. Они выражали не страх и не ужас — в них застыл могильный холод. Она оперлась на стену, и только теперь Бруцев увидел, что она босая. Ноги у нее были грязные, посиневшие от холода. Вероятно, она пряталась где-то поблизости и время от времени приходила сюда, где раньше был ее дом.
Женщина отпрянула и оттолкнула ногой разбитую оконную раму, словно открывая себе путь к бегству.
Бруцев шагнул к ней.
— Не бойся, — произнес он по-болгарски. — Я не сделаю тебе ничего плохого… Я болгарин…
Безумный блеск в ее глазах не угас. Они пронзали его, как клинок.
— Я болгарин… — повторил Бруцев, делая к ней еще шаг.
— Убирайся!.. — крикнула женщина, и Бруцеву показалось, что даже язык у нее синий от холода. — Убирайся отсюда!..
— Не кричи! Я не турок…
— Вижу, что не турок… Убирайся!.. Ты тоже не с добром пришел… Уходи!..
— Я ищу Наумовых, — сказал он твердо. — Ты знаешь, где они?
— Здесь никого
Он ничего не ответил. Сел на коня и медленно поехал прочь.
Женщина черной тенью осталась стоять на углу дома. Где-то скрипела незапертая дверь — грозно и страшно.
Может, не надо было вообще сюда заезжать. Он не должен думать и переживать. В этом мире нужно только действовать. Это единственное спасение.
Ветер усилился, налетая яростными порывами на пустые улицы города.
Уже в сумерках Бруцев перевалил через хребет Сырнена-горы. Он увидел перед собой Фракию, скованную суровой стужей. В глубине лежала долина Марицы. Над ней нависли темные рваные облака. Бруцев остановил коня и окинул взглядом обширную, уходящую вдаль равнину — туда, где сливались земля и небо.
Потом дернул поводья — резко, словно вдруг вспомнил о чем-то, что надо забыть.
15
Атанас Аргиряди, одетый в дорожный сюртук, нетерпеливо ходил по комнате. Время от времени останавливался то у одного, то у другого окна.
На черепичных крышах лежал снег, но улицы были сухими, в тени высоких оград каменные плиты отливали синью.
Крыши домов сбегали вниз по холму, следуя направлению улочек. В лучах неяркого зимнего солнца старая черепица казалась свинцово-серой. Вокруг, как всегда в этот час, было спокойно и тихо. А тополя на другом берегу реки казались еще прозрачнее и серебристее, словно были сотканы из дымки, что стелется по весне над водой.
Аргиряди не мог прогнать тягостного чувства, что все это он видит в последний раз.
Он подошел к письменному столу, снова прикинул, все ли дела в полном порядке, потом вынул карманные часы и недовольно покачал головой.
Уже полчаса он ждал Стойо Данова и собирался после разговора с ним сразу же отправиться в путь.
Он хотел поговорить с ним о Павле. Его беспокоила судьба юноши. Он понимал, что события могут развиться быстро, даже молниеносно, и тогда никто ни за кого не будет отвечать. Особенно ему внушало тревогу поведение старого Данова.
Когда арестовали его сына, торговец зерном впал в ярость. Он не хотел ничего слушать. По целым дням бродил по торговым рядам и улочкам Тахтакале, его грубый голос угрожающе гремел под низкими сводами рыночных крыш, казалось, старик готов уничтожить любого, кто встанет у него на пути. Потом он вдруг замкнулся в себе, его молчание было злобным и страшным. Аргиряди не видел его уже несколько дней.
Некоторые считали, что в этом черством человеке заговорило сердце, что он почувствовал боль за сына, но никто ничего не мог утверждать с определенностью.