Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
Он вдруг видит себя в церкви, как будто его втолкнула туда неведомая сила, к которой его собственная воля не имеет никакого отношения, и размышляет о том, что скорее всего это был некий машинальный акт, вызванный воспоминанием о материнской руке, а быть может, просто ответная реакция на перемещение людей, откликнувшихся на последний удар колокола, возвестивший о начале мессы.
Во время службы Антонио пребывает в рассеянном состоянии, хотя время от времени как будто приходит в себя, отмечая, что все идет как обычно. Он находит глазами крест, напоминающий ему о мессах, проходивших во времена его детства, и вновь погружается в воспоминания. Это происходит как раз в те мгновения, когда он хотел бы воззвать к Всевышнему с мольбой ниспослать свет, дабы выйти из мглы, в которую несколько дней назад его погрузил бунт. Но этого не происходит. Только что звуки колокола призвали его встать на колени вместе с другими прихожанами, это было совсем недавно, но вот уже, вновь
Изваяние находится над источником, изливающим свои чистые воды в огромный каменный водоем, где женщины обычно стирают белье. С наступлением весенней, а затем и летней засухи крестьяне из окрестных деревень молят святую Барбару ниспослать им дождь, что оросит поля, дабы вновь стало возможным чудо жизни. Иногда дождь не приходит или задерживается, и тогда начинает казаться, что и сама жизнь может остановиться. Способ, каким они молят ее о дожде, несколько необычен в этих краях часовых дел мастеров, любителей астрономической точности и прочих хронометрических чудес. Жители приходят, вооружившись ведрами, которые наполняют водой из источника, чтобы затем облить этой водой изваяние, окатив его сверху, и так много раз в день, день за днем, час за часом, пока наконец святая Барбара, пресытившись таким количеством воды, полученным к тому же столь неприятным образом, не решит вернуть ее жителям, ниспослав им дождь, о котором они просили столь же простым, сколь, судя по всему, и действенным способом.
В случаях, о которых вспоминает во время службы Антонио, мальчики прекрасно знают, что экономка священника, ведущая его хозяйство, еще не распоряжалась косить траву, которая стоит в ожидании дня, когда будет скошена и заложена на силос или же смётана в стога. Им также известно, что несвоевременный дождь все испортит, и тогда экономка будет не только раздосадована, но и станет к тому же объектом гнева своего хозяина. И тогда дети идут к источнику и кличут дождь, выливая ведро за ведром на изваяние, с тем чтобы святая Барбара ниспослала дождь и сгноила экономке все сено. Им приходится делать это тайком, поскольку соседи могут хорошенько поколотить их палками, заметив, что они пытаются вызвать ненужный дождь и беспокоят святую, отвлекая ее от других, более важных дел по сравнению с тем, чего весело и простодушно требуют от нее среди игр и счастливого хохота мальчишки.
Антонио так живо вспоминает все это, что даже ощущает на своем лице воду. На самом деле это священник только что окропил его лицо святой водой, оставив на нем капли, которые вынуждают нашего героя вернуться к действительности. Шосеф по-прежнему рядом с ним. Он слева от него, гордый тем, что ему выпала честь вернуть знаменитого родственника в лоно общины этого приходского храма, совсем рядом с источником, у которого поклоняются святой, как, должно быть, в давние времена поклонялись какой-нибудь водяной нимфе.
Все вокруг внимательно наблюдают за Антонио, украдкой разглядывая его, пока идет служба, и мысленно берут на заметку каждый его жест, каждый подавленный или устремленный в себя взгляд, сдержанность в поведении, удивление, когда неожиданно оживает его взгляд и на губах появляется легкая улыбка: в это мгновение он чувствует, как Шосеф тихонько ударяет его подушечками пальцев правой руки по яйцам, и весь съеживается от страха. «Этот зверь вполне способен выкрутить их мне прямо здесь», — думает он, прежде чем согнуться в три погибели, будто зайдясь в приступе кашля или испытав внезапную боль. Остальные думают, что у него случились колики, но его неожиданная улыбка разрушает это предположение. Антонио Раймундо Ибаньес, хозяин Саргаделоса, только что улыбнулся. Вскоре завершается евхаристия, и Ибаньес жалеет о том, что не сумел предаться более глубоким раздумьям; тем не менее из церкви он выходит с улыбкой.
Под навесом мужчины уже играют в карты. Он приветствует их, вспоминая их имена и вежливо, но твердо отвергает предложение занять место за одним из столов, которые каждое воскресенье неизвестно откуда вдруг возникают здесь как по мановению волшебной палочки. Он не собирается играть, он хочет поздороваться со священником. Он наконец выстроил в хронологическом порядке список Ломбардеро, который еще совсем недавно, в начале мессы, не складывался у него в голове, и теперь спешит уточнить у Шосефа:
— Франсиско Антонио — внук Франсиско Антонио, который был сыном Хуана Антонио и тестем Антонио Мануэля, так?
— Так, — отвечает ему Шосеф, — и нечего дергать меня за яйца с этой неразберихой с родственниками, ты же знаешь, как это меня раздражает.
— И я так думаю.
После
— Слишком уж их много, вот я их всех и путаю.
— Нечего тебе их путать, это я и без тебя делаю; и не беспокойся, все мы между собой как бы братья, и при этом со стольких сторон, что в мире вряд ли найдутся люди, связанные такими крепкими родственными связями, как мы; но лучше оставь меня в покое, мне эти сложности ни к чему; делай, как я: провозгласи себя всеобщим родственником, обожай их всех, и точка.
Шосеф произнес свою речь быстро, без запинки, повернувшись лицом к Антонио и взглядом предупреждая его, что вот сейчас наступит ему на ногу, как это сделал бы его отец. Но Антонио, догадавшись о такой возможности, быстро пошел вперед, не дав брату осуществить свои намерения. Восстанавливать в памяти родственные связи и отношения, генеалогическое древо племени и его ответвления, — это одно из любимых занятий членов эндогамных семей. Антонио давно уже не предавался этому занятию. Теперь, когда он вновь обретает прежнюю привычку, он чувствует, будто в мире все снова встает на свои места. Увлекшись этой своеобразной игрой в слова, позволяющей таким простым и одновременно сложным способом установить связь с прославленными представителями рода, совершенно забыв, что ныне самым выдающимся его членом является он сам, он постепенно вновь, как некогда в детстве, обретает самоуважение. Тогда он стремился почувствовать свою близость к тем, кто считался самым богатым или самым образованным, самым благородным и трудолюбивым, и это служило ему стимулом на протяжении всего детства и юности. Теперь же он хочет стать полноправным членом группы, ощутить ее поддержку. Именно поэтому, соотнося себя с ними, даже просто говоря о них уверенно и убежденно, он чувствует себя под защитой Ломбардеро. Он узнает в этом свое прежнее страстное желание, свойственное бедному родственнику, мечтающему о том, чтобы уподобиться тем из его клана, кто более других достоин восхищения, и улыбается. Он знает, что достиг самого выдающегося места среди всех Ломбардеро, и теперь они должны гордиться своим родственником, будь это родство действительное или выдуманное, в стремлении оказаться поближе к нему. Его мать гордилась бы им, если бы была жива и могла разделить с Антонио уверенность, которую он испытывает теперь, ни с кем, впрочем, ею не делясь. А отец? Что сказал бы его отец? Скорее всего он бы заявил, что они только и умеют, что делать деньги, эти его родственники по линии жены, эти техники, часовщики, несомненно ученые люди и, конечно, благородные, но в меньшей степени.
— Знаешь, что читают твои родственники? — сказал ему однажды отец. — Так я тебе скажу: Хронометрический еженедельник, Сельскую гидравлику, Книгу бискайских оружейников; таковы уж они, сынок… — заключил отец, умолчав о том, что они читали также Кеведо [26] , Греческую и римскую мифологию, Языческую республику Бертольдо, а также книгу О советах Санчо или В защиту галисийских священников; он хотел дистанцироваться от них, выявить отличия, ему было необходимо постоянно самоутверждаться вопреки своей жене, которая держалась за них, надеясь убедить Антонио принять ценности, ориентированные на трудолюбие и точность в делах, на деньги и благосостояние, то есть на все то, что упорно отторгал аристократический энциклопедизм отца. Поменьше бы Вольтера и Руссо, побольше Адама Смита [27] , больше хронометрии, меньше книжных мечтаний, поменьше духа просвещения и благородства и чуть побольше турецкого гороха. Так говорила мать о книгах, которые он вспоминал во время службы, и таким он вспоминал своего отца, выходя с нее: постоянно боровшимся за себя, пытавшимся самоутвердиться, обвиняя других в неудачах, которые на самом деле — и он знал об этом — были его собственными.
26
Кеведо Франсиско де (1580–1645) — испанский писатель-сатирик.
27
Смит Адам (1723–1790) — шотландский экономист, философ.
Дух знаний, несомненно, был ему присущ в высшей степени, но отец всегда был устремлен в прошлое, никогда в будущее. Его дух мог, очевидно, обеспечить этическое благополучие, но никак не экономическое благосостояние и не отказ от старых форм жизни, что позволило бы искоренить привилегии родовых замков, терзающие остальную часть общества. Его отец был воплощением энциклопедизма, уходящего корнями в дворцовые библиотеки, а вовсе не в проектные мастерские, и он никогда не воспринимал критически те учреждения, что на протяжении многих веков порождала власть на радость Церкви и аристократам. А вот семье Ломбардеро как раз был свойствен сей критический дух.