Синий краб
Шрифт:
— Ну?
— Прыгнуть бы, Жень, а? — сказал Тоник громко, чтобы слышали.
— Не плохо бы.
— Можно?!
Тоник этого совсем не ждал. Сейчас? Так сразу? Серебристые сплетения тонкого металла уходили высоко в синюю пустоту. Казалось, вышка тихо звенит от несильного и высокого ветра. Там, наверху, этот звон становится, наверно, тревожным и напряженным…
— Можно? Да? — уже тихо проговорил Тоник.
— Нельзя, — сказал Мухин, не отрываясь от книги. Его смуглое горбоносое лицо было невозмутимым.
— Ну, Женя, — по молчав, начал Тоник. — Ведь никто же не видит.
— Он тяжелый, — сказал Мухин, перелистывая страницу.
И далась ему эта книга! Хоть бы интересная была, а то одни цифры да значки какие-то. Уж захлопнул бы ее скорее и прогнал бы всех от вышки!
Генка, Тимка и оба Петьки молча ждали.
— Жень, — сказал Тоник.
Женька пятерней поправил нависшую на лоб курчавую шевелюру и наконец отложил книгу.
— Вы отвяжетесь, черт возьми?!
Мальчишки не двинулись. Тоник царапал каблуком вытоптанную траву.
— Сколько в тебе весу?
— Сорок почти, — соврал Тоник.
Мухин раздраженно усмехнулся:
— Почти… У парашюта противовес как раз сорок кило. Повиснешь над всем городом и будешь болтаться, как клоун на елке. Не понятно, да?
— Понятно, — вздохнул Тоник. — А если я карманы камнями набью? Или дроби насыплю? А? Она тяжелая…
Женька молча и почти серьезно оглядел щуплого Тоника. Потом поднял книгу и, уже глядя в нее, объяснил:
— Загрузишь карманы — штаны вниз и улетят. А сам повиснешь.
Это было уже издевательство. Тоник повернулся к ребятам и пожал плечами. Мальчишки его поняли. И Тимка, почти забыв обиду, проворчал:
— Айда отсюда…
Там, где Тоник лежал раньше, место было уже занято: пришли какие-то малыши и восторженно галдели, задрав головы.
Тоник молча прошел дальше, к забору, и лег там среди шелестящих высохших стеблей. Он как-то сразу устал после разговора с Мухиным.
У левой щеки его начиналась полянка, заросшая луговой овсяницей. Там среди спелой желтизны рассыпался сухой стрекот кузнечиков. Справа нависали покрытые седоватой пыльцой кусты полыни.
Полынь пахла заречной степью и теплом позднего лета. Тонику нравилось, как она пахнет. Иногда он растирал в пальцах ее листья, и потом ладони долго сохраняли горьковатый и какой-то печальный запах…
Зашуршали шаги, и Тоник увидел над собой Генку Звягина. Генка держал на ладони свой ножик.
— Бери…
— Зачем?
Глядя в сторону, Генка небрежно сказал:
— Выспорил, ну и бери.
— Я же не прыгал, — сказал Тоник. — Ты в уме?
— В уме. Все равно ты бы прыгнул, если бы Мухин пустил…
— Если бы да кабы… Ну тебя… — Тоник отвернулся.
— Слушай, — тихо сказал Генка. Наклонился, сгреб Тоника за рубашку и заставил сесть. — По-твоему, у меня совести нет? Если я нож проспорил, буду его зажимать?
— Ну-ка отцепись. — Тоник встал. — Я к тебе не лезу. И ты не лезь.
Генка стоял напротив. Тонкий, жилистый, будто сплетенный из коричневых веревок. И каждая жилка была в нем натянута. Генка считал себя справедливым человеком и не терпел, когда ему мешали проявить свою справедливость. Он сжал губы, и широкие скулы с редкими-редкими веснушками стали бледными и острыми.
— Значит,
— Я?! — Тоник оттопырил губу.
— Ну и не брыкайся.
Генка быстро сунул ему ножик в карман рубашки и зашагал в сторону калитки. Прямой, быстрый, легкий. Уверенный, что сделал все как надо…
Беспокойные мысли чаще всего приходят вечером, когда вспоминаются радости и обиды отшумевшего длинного дня.
Сначала появляется просто мысль, такая же, как другие, не печальная, не радостная — воспоминание о чем-то. Но вот она застревает в голове, не укладывается как надо, царапает острыми краями. Словно та железная штука в кармане, которую Тоник сегодня нашел на дороге. Недовольно крутятся с боку на бок другие мысли, ворча на беспокойную соседку. Потом вскакивают и вступают в перепалку. Но беспокойство трудно победить. Оно растет, прогоняет сон, который подкрадывался раньше времени…
Генкин охотничий ножик оттягивал карман рубашки. Маленький, а до чего тяжелый… Тоник со стуком выложил его на подоконник. Сел на стул и стал смотреть в окно. Ведь можно сидеть совсем не двигаясь, даже когда мысли не дают покоя.
Желтый светофор-мигалка через каждые две секунды бросал в сумерки пучки тревожного света. И кто придумал повесить светофор на этом перекрестке? Машины проезжают здесь раз в год!
Вспышки словно толкают мысли Тоника: «Прыгнул бы? Или не прыгнул?.. Прыгнул — не прыгнул… Прыгнул — не прыгнул…» Кажется, что кто-то обрывает у громадной желтой ромашки крылья-лепестки…
А прыгнул бы?!
Все мальчишки поверили, когда он уговаривал Мухина. А если бы Мухин разрешил? Тоник передергивает плечами. Вспоминается высота. Парашют с земли кажется маленьким, как детская панамка… Тоник не боится, что парашют оборвется. Ерунда! Парашюты на вышках не обрываются. Но страшно думать о прыжке.
О первой секунде!
О том коротком времени, когда еще не натянулись стропы. Когда человек падает в пустоте.
Это жутко — падать в пустоте.
Все чаще и чаще, почти каждую ночь, Тонику снится одно и то же: он падает. Летит вниз, летит без конца! Хочется крикнуть, но грудь перехвачена чем-то крепким, как железный обруч.
Мама сказала однажды:
— Это ты растешь…
Лучше бы уж не рос. Маленькому легче. Маленький может сказать: «Боюсь».
А если тебе одиннадцать?..
Свет лампы искрился на зеленой ручке ножика. «Отдам, — решил Тоник. — Завтра отдам Генке. Подумаешь, лезет со своими спорами, когда не просят!»
Сразу стало спокойнее. Вернуть ножик — и дело с концом. А там будет видно.
Только что «будет видно»?
Он, конечно, отдаст ножик. А Генка? Он, наверно, возьмет. Он, может быть, даже ничего не скажет. Криво улыбнется и опустит ножик в карман. А что говорить, когда и так ясно. И они опять будут лежать в траве и смотреть на парашют и на небо. А небо перечеркнуто белыми следами реактивных самолетов. Сами самолеты не видны. Они высоко. Оттуда если прыгать, то затяжным. Затяжным — это не с вышки. Говорят, ветер в ушах ревет, как зверь, а земля, поворачиваясь, летит навстречу, готовая сплющить человека в тонкий листик…