Синяя Борода

Воннегут Курт

– Да кому какое дело, как вы выглядите!

– Кому-нибудь точно будет.

– Что вы натворили в моей прихожей? – сказал я. – Вот что я хотел бы знать, и к черту ваш внешний вид!

– Только поскорее, – сказала она. – За мной вот-вот приедут.

– Значит, так, – сказал я. – То, что вы устроили тут, не только непростительное оскорбление всей истории изобразительного искусства. Нет, вы еще плюнули на могилу моей жены! Вам отлично известно, что не я, а именно она создала эту прихожую. Я мог бы продолжать, взывать

к здравомыслию в сравнении с безумием, к приличиям в сравнении с вандализмом, к дружественным отношениям в сравнении с пеной у рта. Но поскольку вы, мадам Берман, потребовали четкости и краткости в качестве условий моего самовыражения, в связи с неотвратимым прибытием вашего похотливого мозговеда, давайте вот как: катитесь к чертовой матери, и чтобы я вас здесь больше не видел!

– Фигня, – сказала она.

– «Фигня», – язвительно передразнил я. – Это, вероятно, и есть тот уровень интеллектуального дискурса, который можно ожидать от автора книг, написанных от имени Полли Мэдисон.

– Ты бы прочел хотя бы одну из них, – сказала она. – В них описывается жизнь в ее современном состоянии.

Она махнула рукой в сторону Шлезингера.

– А вы с твоим бывшим приятелем так и не продвинулись дальше Великой Депрессии и Второй Мировой.

У нее на запястье были часики, украшенные бриллиантами и рубинами, которых я раньше на ней не замечал, и они соскользнули на пол.

Тут дочь кухарки рассмеялась, и я надменно вопросил, что ее так позабавило.

– Сегодня у всех руки-крюки, – ответила она. Тогда Цирцея, подобрав часы, спросила, кто еще что уронил, и Целеста рассказала ей о моей повязке.

Шлезингер не преминул поддеть меня на предмет того, что находится под повязкой.

– Жаль, что вы не застали этот шрам, – сказал он. – Это просто ужас, а не шрам! В жизни не встречал столь омерзительного уродства.

Никому бы я такого не спустил, но от него мне пришлось это вытерпеть. У него самого имеется шрам, который напоминает дельту Миссисипи, от груди до паха. Его раскроило взрывом гранаты.

* * *

У него остался всего один сосок, и он однажды загадал мне загадку:

– Что это такое – три глаза, три соска, две жопы?

– Сдаюсь, – сказал я.

Тогда он сказал:

– Пол Шлезингер и Рабо Карабекян.

* * *

А там, в прихожей, он обратился ко мне и сказал:

– Пока ты не уронил повязку, я и не подозревал, сколько в тебе тщеславия. У тебя под ней все вполне приемлемо.

– А теперь, когда ты это выяснил, – сказал я, – можешь убираться отсюда к черту вместе с Полли Мэдисон, чтобы и тебя я тоже больше не видел. Так-то вы двое воспользовались моим гостеприимством!

– Я за себя заплатила, – отозвалась мадам Берман.

Чистая правда. Она с самого начала настояла на том,

чтобы отдавать кухарке деньги за еду и выпивку.

– Ты задолжал мне столько всего, не измеряемого деньгами, – продолжала она, – что тебе со мной не расплатиться и за миллион лет. А когда я от тебя уйду, ты поймешь, какое одолжение я оказала тебе этой самой прихожей.

– Одолжение? Я не ослышался? – фыркнул я. – Да знаете ли вы, что эти картинки представляют собой для любого, кто хоть самую малость понимает в искусстве? Они же отрицают искусство! И они не просто лишены сущности. Это – черные дыры, втягивающие в себя разум и мастерство. Более того, они высасывают также честь и достоинство из каждого несчастного, кому случится на них взглянуть.

– Надо же, какой эффект от нескольких картинок, – сказала она, безуспешно пытаясь застегнуть на запястье браслет часов.

– Они еще идут? – спросил я.

– Они уже много лет как не ходят, – ответила она.

– Зачем же их тогда носить?

– Затем, чтобы выглядеть как можно красивее, – сказала она, – но теперь у них сломана застежка.

Она протянула часы мне, и намекнула на историю о моей матери и ее богатстве, драгоценных камнях, вынесенных из бойни.

– Держи! Бери, купишь себе билет и отправишься куда-нибудь, где тебя ждет счастье – в Великую Депрессию или во Вторую Мировую.

Я отмахнулся от ее подарка.

– Тогда, может, в то время, пока меня здесь еще не было? – предложила она. – Хотя туда тебе билет не требуется. Там ты и так окажешься, как только я съеду.

– В июне я был вполне счастлив. И тут появились вы.

– Да, а еще ты был тогда в десять раз бледнее и на десять фунтов легче, и я уж молчу о твоей личной гигиене, из-за которой я почти отказалась от приглашения на ужин. Я боялась подхватить проказу.

– Как мило с вашей стороны.

– Я тебя воскресила, – сказала она. – Ты – мой Лазарь. Причем Иисус Лазаря всего лишь воскресил. Я же тебя не только вернула к жизни – я тебя еще и усадила за автобиографию.

– Несомненно, тоже в качестве издевательства.

– Тоже – как что?

– Как эта прихожая.

– Эти картины – посерьезнее твоих, если дать себе труд о них задуматься, – сказала она.

* * *

– Вы выписали их из Балтимора? – спросил я.

– Нет, – сказала она. – На прошлой неделе в Бриджхэмптоне, на аукционе, я встретила еще одну любительницу и купила их у нее. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале – за банками с «Атласной Дюра-люкс».

– Надеюсь только, что цвет детской неожиданности – не из банки «Атласной Дюра-люкс».

– Вот еще, – сказала она. – Я же не идиотка, чтобы пользоваться «Атласной Дюра-люкс». Так объяснить тебе, в чем возвышенный смысл этих картин?

– Нет.