Синяя кровь
Шрифт:
Ложечка округлилась и похорошела, у нее появились грудь и задница. Когда старухи-соседки задавали ей вопросы о жизни с Аликом, она улыбалась в ответ, показывая крупные желтоватые зубы, похожие на зерна спелой кукурузы.
Только благодаря вечно пьяненькой и болтливой Алле Холупьевой старухи узнали о том, что Алик каждый вечер сам купает Ложечку. Каждый вечер согревает на плите большую кастрюлю воды, поднимается в свою комнату, снимает со шкафа жестяную ванну, потом приносит ведро холодной воды и моет Ложечку с ног до головы. Она стоит в ванне и громко поет, повизгивая иногда от удовольствия, а он ее моет. Каждый вечер хромец поднимается наверх с кастрюлей
Урод да дурочка – таких сам Бог сводит.
Летом они катались на лодке по озеру. Алик – в черном длинном пиджаке и в шляпе – греб, а Ложечка пела и кривлялась на корме, то вдруг вскакивая и раскачивая лодку, то откидываясь назад и выгибаясь, чтобы волосы ее коснулись воды.
Горбатая почтальонка Баба Жа видела с берега, как Ложечка откинулась назад и вдруг упала за борт. Она камнем пошла на дно. Алик сидел в лодке, чуть подавшись вперед, и тупо таращился на воду. Баба Жа закричала, созывая людей на помощь, а Алик все так же сидел в лодке, подняв весла, и таращился на воду. Поверхность озера была совершенно неподвижна. Баба Жа вопила, а Алик так и сидел, тупо глядя на озеро. Мужчины полезли в озеро, и к вечеру Ложечку нашли и вытащили на берег, а Алик все так же неподвижно сидел в лодке и смотрел на воду. Его окликали – он молчал.
И только когда Люминий отвез Ложечку на своей тачке в больницу, Алик вдруг встрепенулся, взялся за весла и пристал к берегу. Застегнул пиджак, поправил шляпу и, сунув Ложечкины туфельки в карман, тяжело захромал к дому.
После похорон Ложечки – на них он держался словно посторонний – жизнь Алика не претерпела никаких изменений. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, соус «Восточный» в маленькой баночке, ливерная колбаса, сигареты «Прима», грузинский чай, кулек дешевого мармелада. Фотоателье, библиотека, комната наверху с жестяной ванной и снимками голубок на стенах – от пола до потолка. Тяжелое черное пальто до пят, черная шляпа, пряди жидких ртутных волос, ниспадающих на плечи. Ни слова, ни стона.
Алик выходил на прогулку по ночам, когда город спал.
Тяжело припадая на увечную ногу, он пересекал площадь и брел по Восьмичасовой к Кошкину мосту. В метре от того места, где заканчивался настил, стоял грязный стул, на котором Алик проводил несколько часов, неторопливо покуривая сигарету. Летними ночами его черная грузноватая фигура четко вырисовывалась на фоне звездного неба.
Черное долгополое пальто, черная шляпа – все, что осталось от человека, снова потерявшего еще одну свою Грушеньку. Обугленная головешка.
Лишь много лет спустя доктор Жерех-младший, с которым в школе я сидел за одной партой, сказал мне, что Ложечка умерла девственницей.
– Вообрази: она осталась целкой, – сказал Жерех-младший. – Фрейд отдыхает.
Алик прожил с Ложечкой почти три года и ни разу ее не тронул. Она округлилась и похорошела, он каждый вечер мыл ее с ног до головы, он покупал ей мармелад и цветастое белье, укладывал спать и ложился рядом, но так и не тронул ее. Импотентом он не был: позже выяснилось, что иногда он заглядывал к одной шалавой бабенке, жившей у Французского моста. А вот Ложечку не трогал, берег. Для чего, для какой жизни, Боже правый? В тетрадях его об этом – ни слова. Однако что-то же ведь заставило его однажды наброситься на ее фотографию – он попытался содрать ее со стены ногтями, да так и бросил, исцарапанную, изуродованную. Он сжег вещи Ложечки, сохранив только туфельки, которые были на ней в день смерти.
– Человек без места, – сказала Ида, когда я
Из года в год – одно и то же. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, вместо соуса «Восточный» – дешевый кетчуп, вместо ливерной колбасы – соевые сосиски, вместо «Примы» за пятнадцать копеек – «Ява» за пятнадцать рублей, чай в пакетиках, пачка дешевого мармелада, фотоателье, библиотека, жестяная ванна и снимки голубок на стенах – от пола до потолка. Менялись цены, менялись продукты – но не образ жизни.
Алик снова стал приходить в клуб по вечерам, когда Ида занималась с девочками, сидел в углу, в тени, делая все для того, чтобы оставаться незаметным. Он по-прежнему фотографировал голубок. Хотя к тому времени уже многие обзавелись цифровыми камерами, все равно считалось, что никто лучше Алика Холупьева не сделает снимка голубки на долгую-долгую память. После похорон родители обязательно приводили девочек в ателье «Сюр Мезюр», где Алик запечатлевал их – взволнованных, в белых платьицах и белых платочках. Копии этих снимков потом оказывались на стене в его спальне.
Алик жил в пустоте.
Спивающаяся мать рассказывала ему об отце – о ящиках тушенки, которыми генерал Холупьев расплачивался за малолеток, а от Иды он узнал о пароходе «Хайдарабад», о лепестках роз и двенадцати мертвых музыкантах. Любимец Сталина, который укладывал вместо шпал мерзлые тела мертвых военнопленных, растлитель несовершеннолетних, любитель фейерверков, пылкий любовник – таким был его отец. Он погиб так, как и должен был погибнуть: просто так, ни за что, потому что вода. С таким существом у Алика не было и не могло быть ничего общего, как почти ничего общего у него не было и с вечно пьяной матерью.
Время от времени Алику предлагала свои услуги Свинина Ивановна, известная в городке сваха и знахарка, но он в ответ лишь криво усмехался. У него появлялись женщины, которые, однако, надолго не задерживались в его доме.
– С ним как с рыбой жить, – сказала как-то в сердцах Нина Однобрюхова. – И не спит по ночам: глаза всегда открыты, как у иконы.
Смерть Аллы Холупьевой и Арсения Рябова ничего не изменила в его жизни.
26
Настоящей его женой – с регистрацией в загсе и скромным застольем в «Собаке Павлова» – стала Роза Васильевна Лисовская, пышная брюнетка с алым цветком в волосах, злоупотреблявшая косметикой, сладостями и божественным даром речи.
Ее муж был офицером – он погиб в вечной войне на Кавказе. Вдова с дочкой вернулась к родителям, которые жили в маленьком домике неподалеку от церкви, и устроилась воспитательницей в детский дом.
В первый же вечер ее видели в «Собаке Павлова» с томной толстухой Ольгой Однобрюховой, продавщицей из Каменных корпусов, и стервозной Ленкой Сиверс из аптеки, востроносой и завистливой. Вдова пила водочку мелкими глотками, курила тонкую коричневую сигарету и с воодушевлением рассказывала о призраке любимого мужа, который являлся по вечерам и щекотал ее, когда она принимала душ. Взволнованный голос Розы разносился по всему ресторану. Когда она с придыханием говорила «да», казалось, что она хотела сказать: «Да святится имя твое!» А если с ее напомаженных пухлых губ слетало слово «любовь», слушатели замирали и зажмуривались, боясь, что вот сейчас за спиной у Розы Васильевны распахнутся крылья. В тот же вечер выяснилось, что она пишет стихи, обожает зефир и не любит лиловое, потому что оно старит.