Синяя кровь

Буйда Юрий Васильевич

Он не шелохнулся, провожая взглядом такси.

Когда машина свернула у аптеки в Жидовскую улицу, к Французскому мосту, Алик повернулся и скрылся за дверью.

Никто так и не понял, что же произошло, почему вдруг Нира и Роза все бросили и уехали из Чудова. Нира никому ничего не объясняла, Роза не подавала на развод – они просто бросили чемоданы в багажник, хлопнули дверью – без ярости, просто хлопнули – и уехали навсегда, даже не взглянув на Алика, замершего у ворот черным неуклюжим жуком, и больше мы о них, о Нире и Розе Лисовских, не слышали ничего.

В его тетрадях я не нашел ни слова о том, что произошло. То есть – ни слова

об отъезде Лисовских. В тот день он сделал запись о лесной прогулке. Алик побывал там, где стояла Хилая церковь. Когда-то мы часто ходили туда с Идой, пока лес не превратился в свалку, под которой оказались погребены остатки церквушки. И вот туда наладился Алик. Похоже, он знал о том, что в Хилой церкви крестили Иду, и именно поэтому и отправился туда.

Именно поэтому – теперь я в этом уверен.

Среди записей Алика о прочитанных книгах, о Ложечке или Нире то и дело всплывали фразы: «опять она», «снилась она», «свет в ее окне горел до утра», «ей не идет зеленое», однако нельзя было понять, о ком идет речь, кто эта загадочная «она». То есть я просто не мог соотнести эти реплики с конкретной женщиной.

И о походе к Хилой церкви он написал: «Пошел к ней». И только когда Алик упомянул поляну и кучи мусора, я понял, о чем он говорит.

Он попытался описать то странное и неприятное чувство, которое охватило его, когда он оказался на лесной поляне, превращенной в свалку. Он никогда не видел Хилой церкви, он не видел даже остатков ее фундамента и обугленных бревен, из которых были сложены ее стены. Автомобильные покрышки, ржавые остовы холодильников, обломки мебели, битое стекло, пыльная крапива да чахлые кривые березы – вот что он видел. А вот что он записал в своей тетради по возвращении домой: «Ее нет. Ничего нет. Да я почти ничего и не знаю о ней. Нет ничего такого, что вызвало бы в душе, в сердце какое-то ответное движение, потому что это не моя память, это чужая память. Но – мешает. Она – мешает. Почему мешает – я не понимаю. Она не имеет никакого отношения к моей жизни, но когда я оказываюсь здесь, мне становится не по себе. Это смутное, неуловимое, невнятное чувство. Как будто вышел в чистое поле, а тебе говорят, что вот здесь убивали младенцев, и ты вздрагиваешь и пялишься, но ничего не видишь, кроме чистого поля, и уходишь с раздражением в душе… как будто столкнулся с невидимым столбом – ударился и не понял, что произошло… Иногда это невыносимо, и непонятно, почему я должен это переживать, чувствовать, почему я должен думать об этом… она даже не смотрит на меня, она живет своей жизнью и тем самым мешает… как застывшее во льду чудовище, которое набросится, стоит только ему оттаять… Это – вызов. Она мне мешает…»

И только прочитав эту запись, я наконец сообразил, о ком он постоянно говорит, не называя имени, – он говорил об Иде, вот о ком. Об Иде Змойро. «Она» – это Ида.

Он ни разу не упомянул в своих тетрадях ее имени, но никогда не забывал о ней. Никогда. Ночью он не сводил взгляда с ее окна, пока Ида не гасила свет. Он разговаривал с фотографиями голубок на стене, и они отвечали ему волшебным гнусавым голосом Иды. Все эти девочки, Ложечка, Нира – они были ею, Идой, вот в чем дело, и только потому он и тянулся к ним. Он спотыкался о ее тень. И этот путаный монолог о Хилой церкви на самом деле был воплем об Иде. Ида Змойро – вот кто мешал ему.

«Она отняла у матери мужа и любовника, – записал он в тетрадке, – а у меня – жизнь».

Оставаясь один на сцене своего театра, он чувствовал ее присутствие за кулисами, искал ее взглядом в темном зрительном зале, прислушивался к шепоту из суфлерской будки, пытаясь разобрать слова, произнесенные Идой,

и ждал, ждал, когда же она, наконец, выйдет на сцену. Но, конечно, он не знал и даже предположить не мог, какую роль в этом спектакле сыграет Ида Змойро.

Жизнь его не изменилась. Хлеб, соль, сахар, спички, яйца, дешевый кетчуп, соевые сосиски, сигареты «Ява», чай в пакетиках, мармелад, фотоателье, библиотека и снимки голубок на стенах – от пола до потолка. Он сберег все фотографии Ниры и ее туфельки, те самые туфельки, в которых она дебютировала в роли голубки.

Через три дня после отъезда Розы и Ниры он пришел в клуб. Пришел как ни в чем не бывало. Прошаркал вдоль стены и сел в углу, в тени, как обычно. Увидев его, девочки сбились с такта, но Ида прикрикнула на них – все успокоились, занятие продолжалось своим чередом.

Обычно Алик тихо высиживал в углу зала и тихо же покидал клуб. Но на этот раз он повел себя иначе. Когда толстушка Женя Абелева споткнулась и упала, Алик вдруг захлопал в ладоши и вышел, хохоча во все горло. Женя разревелась. На следующем занятии он сидел мышь мышью, но теперь девочки постоянно ждали от него подвоха, нервничали, сбивались.

Кажется, именно тогда они снова стали преследовать его. Бегали за ним, кривлялись, кричали: «Рупь Двадцать! Жаба вонючая! Говно безногое!» – и швыряли камнями.

Алик терпел до поры до времени, но однажды все же сорвался. Это случилось в самом конце октября, вечером, на пустынной улочке, поливаемой дождем. Получив очередной удар камнем в спину, он вдруг резко обернулся, выпрямился, словно сбрасывая горб, вскинул руки и закричал что было мочи:

– Мясо! Тупое мясо!

Этот дикий вопль так напугал девчонок, что они бросились наутек.

Впрочем, уже на следующий день они снова набили карманы камнями и отправились на охоту за Аликом.

Однако прошло еще пять с половиной месяцев, прежде чем в Чудове стали пропадать голубки.

27

Это случилось незадолго до Пасхи.

Ранним апрельским утром пьяница Люминий обнаружил туфельки Лизы Добычиной на крышке колодца, с незапамятных времен торчавшего в центре городской площади. На этой самой крышке колодца люди обычно оставляли потерянные кем-нибудь вещи – зонты, галоши, перчатки, поэтому Люминий и не удивился, увидев там эти туфельки. Белые туфли-лодочки на низком каблуке. На всякий случай Люминий заглянул в дежурку и сказал о находке лейтенанту Черви. Когда туфли увидела Нина Добычина, она упала в обморок.

Через два дня пропала Аня Шакирова. Наутро после ее исчезновения на крышке колодца оказались туфли девочки. Потом там же нашли туфли Лолы Кузнецовой, цыганочки.

Люди обходили колодец стороной.

В магазинах, в школе, в общественной бане, в ресторане «Собака Павлова» только и разговоров было что о пропавших девочках и о маньяках. Милиция обшаривала город и окрестности, опрашивала людей. На стенах и столбах висели фотографии пропавших девочек.

На Иду смотрели косо: ведь пропадали именно ее голубки. Только голубки.

Следователь спрашивал, не подозревает ли она кого-нибудь. Ида качала головой: нет. Она и в самом деле никого не подозревала.

Но когда исчезла четвертая голубка – двенадцатилетняя Женя Абелева, Ида попросила меня проводить ее в милицию.

За эти дни Ида исхудала и почернела.

Когда она начала говорить, губы у нее задрожали.

Пан Паратов налил ей воды.

– Когда они пропадают, – сказала Ида, – в дверь стучат. Сначала я не придавала этому значения, думала, что мне мерещится… а теперь я знаю: это не случайность…