Сирингарий

Ульяничева Евгения

— Кого казните, люди добрые?

— Чапуху-объедуху споймали, молодец! К реке теперь, в омут!

— Дело ладное, а только быть того не может, чтобы чапуху, — твердо произнес Сумарок, заступая дорогу бабенкам.

— Это с чегой?

— Чапухи по осени все в поле убегают, по стерне катаются, стару шкуру снимают, в землю зарываются, там и зимуют. Шалашики видали небось?

— Видали! Как же, видали! — закричали мальчишки.

— Так что не оглодка у вас там. А…

— Много ты знаешь! — накинулась на него

высокая бабенка. Тощая, в темном платье, сама черная, на грача похожая. — Шалила у нас в дому! Что еду воровала, что вещи кидала! А ночью гремела! Вон, попалась, окаянная! Ужо теперь не уйдет, ужо теперь в воду, в огонь!

— Да погоди тарантить! — цыкнул Сумарок, отчаявшись слово вставить. — Дай-ко сперва гляну на эту вашу… чапуху.

— Да что его слушать, люди?! Парень с чужа пришлый, с обонпола! Шалыган, ветрогон! Гляди, отведет, заморочит, выпустит эту пакость дальше непотреб творить!

Сумарок не успел рта раскрыть, вступился за него подоспевший Слуда:

— Ах ты, Лукерья, дурова голова! Да знаешь хоть, кто перед тобой?! Да то чаруша, многой славой известный!

Зашептались.

Разобрал Сумарок:

— И впрямь… Волос каурый… Молодехонек… Как сказывали, один глаз птичий костяной, второй — человечий живой. А говорят еще, он с кнутами, с мормагонами водится… А еще…

К счастью, не дослушал Сумарок молвы народной: в сундуке зашумело, люд попятился, заволновался.

Слуда и тот дубинушку верную на плечо вскинул:

— Давай, паренек, погляди. Может, кто по глупости дуркует, чего ж сразу звериться, в реку живьем?

Подошел Сумарок, прислушался, ухом приникнув: ровно плач тонкий, кошачий. Отпахнул крышку — кинулось в лицо, завизжало, забилось.

Сумарок еле-еле совладал, перехватил, заломил руки тонкие.

Билась девчурка, точно птица в силках.

— Уймись! Уймись, дура! Не обижу!

Замерла девчонка, глаза тараща.

Слуда охнул.

— Ишь, живая душа! А вы — в воду, в огонь, эх! Уксусники!

Бабы заахали, головами в платках закачали.

— Ты чьих хоть?

— Как зовут тебя?

— Олешка, — всхлипнула девчурка, глядя наплаканными глазами.

— Откуда же ты здесь взялась, Олешка?

— От дядьки сбежала…

— От какого еще дядьки? Родного, что ли? Ищут тебя?

— Миленькие, не выдавайте! Лучше тут убейте. не вернусь я туда, не вернусь!

— Ну все, все, успокойся, — Сумарок погладил девочку по голове, по плечам, по спине, невольно подражая Варде.

Помнил, как тот людей умел в чувство приводить, разум возвращать. Вроде помогло. Утихла Олешка, дрожать перестала.

— Вот что, пойдем отсюда. Голодная, поди?

Амуланга на чужое дитя глаза выкатила.

— Или нагулял? — фыркнула.

Схватила за подбородок, повертела голову, щелкнула языком.

— Хотя нет, хорошенькая, ни в мать, ни в отца.

Девочка вырвалась, спряталась

за Сумарока.

— Чего ты, — Сумарок укорил взглядом мастерицу, погладил Олешкин затылок теплый, вихрастый. — Олешка это. Голодная она, напугалась сильно. Народ ее прибить хотел, за чапуху принял.

Вздохнула кукольница, глаза закатила.

— Неудивительно. Как белка щипаная, что в углу амбарном ссохлась. Давай ее сюда, пойду мыть-стирать…

После купания не узнать стало Олешку: заблестели волосы златой пшеницей, румянец нежный, что зорюшка летняя, по ланитам разлился. Глазища — васильками, ресницы — что ночь зимняя, темные да длинные… Амуланга ей сарафанец спроворила, ленточку в косу вплела.

А все зверьком глядела, к чаруше жалась. За стол так же сели, все вместе.

Как поела-попила Олешка вволюшку, Амуланга речь завела:

— Ну а теперь сказывай толком, по порядку. Кто такая, откуда, да что стряслось у тебя.

Олешка робко на Сумарока поглядела — тот кивнул, ободряя, пряник вручил — и так заговорила.

Была она наймиткой, страдницей. По всему Сирингарию, сирота, шаталась, от хозяйства к хозяйству пробиралась. Где за кров-хлеб подсобит, где подработает, так и сложилось. Попривыкла к эдакой жизни странной-бродяжной, да и ее за хорошую, честную работницу знали, загодя на помочь звали.

Бывалые присоветовали на ярмарку в Лукошках наведаться, людей посмотреть, себя показать. Встретился там ей добрый дядька, угостил пирогом, чаю с сахаром налил, посулил место хорошее… Так осетил словесами ласковыми, что не не вспомнила Олешка, что дальше содеялось, а очнулась будто в погребе, по рукам-ногам спутанная. Покричала, повыла — никто не откликнулся. Начала она тогда кататься, взад-вперед. Каталась-валялась, и сумела-таки веревки ослабить. Выбилась. На огляд пошла…

— А там, там! — Захлебывалась словами, про пряник сладкий позабыв. — Сперва не поняла, не разобрала, что такое! Думала — кадушки, да больно громадны! И не бочки, и не горшки, а так, ровно лукошки! И все напросвет, как изо льда! Стоят вот эдак вот, будто лепестки у цветика… Я в одно заглянула, а там… Там! Девица лежит, мне ровня, вся как есть голая, и вся в корнях каких-то запаутиненная! Я чуть не сомлела, сразу поняла, что неживая девка…. Дальше пошла. Там еще лукошки были… Еще двух девок увидала, а в четвертом… Ой! Ой!

Заплакала.

Насилу успокоили. Подышала Олешка, высморкалась, да продолжала.

— А как над четвертым лукошком встала, так там ровно загудело. Вода стала ссиня! Вот как энта ленточка! И корешки эти тоже загорелись! А девка… Вдруг таять зачала! Ну как маслице на солнце, как из воска куколка… А тут заскрыпело, ровно дверь отворилась, свет в щель пал…Я без памяти кинулась, шмыгнула, не поспел удержать… Большой, черный! Гнался! Гнался! За косу почти ухватил! Как выскочила, не помню!