Сирингарий

Ульяничева Евгения

Иной человек вослед ей оглядывался: что за чудиха, мол? Амуланга же и бровью не вела, знай носом крутила, живицу во рту перекатывала.

— Путь-дорога, Сумарок, — откликнулась на приветствие, руку сильно пожала. — Рада, что тебя встретила, вместе и над кашей бодрей, и топиться веселей.

Фыркнул Сумарок, горазда была мастерица на подобные шутки.

— Сам-то что здесь? Дело пытаешь, али так, мимо гуляешь?

— В страдники думал пристроиться, на работную ярманку как раз иду.

— Добро. Я себе место

купила под крышей, надумаешь задержаться, так подселом зову. Плату не стребую, но беседу составишь.

Подумав, решил Сумарок с Амулангой пройтись.

Когда еще доведется на чудеса глаза попялить? Компания Амуланги ему не в тягость была: по молчаливому уговору, о кнутах речи не заводили, и тем раздоров бежали.

Ходили, среди зевак да покупщиков, диву давались. Чего только не было на той ярмарке, каких только чудес неисчетных. Вот — воду гонит меленка по желобу, а из желоба вода та падает в воронку с узким горлышком, а в той воронке белье крутится-плещется. Так водица грязь выбивает-вымывает, с собой уносит, и не надо своими руками мять-колотить. Чем не подспорье хозяйке заботной, чем не приобретение полезное для портомоешной?

Вот — толкушка на ножном приводе. Знай ногами сучи, а пест тяжеленный и лен мнет, и зерно трет. Шелуху ветром сдувает, муку в мешочек через сита ссыпает.

А вот пчелиный пастырь в шапке с полями да сеткой: у короба на ножках, крышу снимает, оттуда рамки добывет, а в рамках — мед молодой, брусочком липовым лежит. Ни колод долбить, ни бортничать!

У другого чуда народ шумит, галдит: то древо стоит, в кроне птицы на разные лады поют-заливаются, а которые птахи из дерева, которы — из железа, а иные из кости.

Поодаль баньку поставили, да не простую: сами по себе ходят-катаются ушаты да веники. Ложится человек на лавку — и хлещут его веники, и мыльной водой шайки плещут, и чистой омывают, и лавка сама повертывается, скидывает разомлевшего под хохот зрителей, что носы у оконец плющат…

Всяческие приспособы рукотворные-разновидные встречались, иные даже Амулангу заставляли брови поднимать, вглядываться с ревнивым интересом.

С одними мастерами Амуланга раскланивалась, с другими за руку здоровкалась, от третьих — вовсе отворачивалась.

— Что же ты сама, ничем не повеличишься?

Амуланга плечом острым дернула.

— Не в пору мне бахвалиться. И без того мои придумки каждый знает.

— Твое изделие на отличку, то верно, — поддержал Сумарок. — Но сама не хотела бы изобретениями своими покичиться?

— Ты, Сумарок, поумнее многих, а все же дурак, — со вздохом досады промолвила Амуланга. — Не по закону на ярмарке мастеровой девице представляться. Я тут с каждого изделия, что под моим началом, по моим сметкам, делано, свою долю имею. Так что не кручинься, не обижу себя.

Сумарок посвистел уважительно.

— Неужели среди мастеровых вовсе

девиц, опричь тебя, нету?

Амуланга задумалась.

— Есть которые, — признала нехотя. — Да больно до жизни лакомы, на сладкое падки. Тут, если по серьезке дело делать, всю себя отдать надо, а какой молодец-удалец станет терпеть? Работушка деннонощная очи вымоет, сухоту нагонит, румянец украдет, красу девичью выпьет. Слыхал небось, бабий век… Почитай, я всю жизнь, всю силу женскую на кукол потратила. Куда мне до песен любовных…

И сердито отвернулась.

Вернулись на постоялое место затемно. Ужинали на ярмарке же, Амуланга там языками зацепилась со знакомым мастером.

Был тот невысок, но уемист, ширь в плечах, крепкий, веселый. На возрасте, а кудри что туча грозовая, синь черненая; глаза светлые, быстрые.

Кулебякой назвался. Амулангу сестрицей ласково величал, с чарушей со всем почтением поздоровался. В беседу друзей старых Сумарок не встревал, сидел себе, из ставца хлебал, по сторонам глазел.

Амуланга охоча была растабарывать с человеком, по интересам близким, так что разошлись не скоро. Сумарок, только лег, сразу заснул крепко, а пробудился от стука.

Сперва на мышей подумал, на жуков-древоточцев.

Будто кто ногтем али гвоздиком: тук-тук-тук, и, длинно — скрип, скрип, скрип. Помолчит и наново.

Сумарок с кровати скатился, заглянул под нее. Никого. Стук же будто из-под пола шел…

— Ты чего кувыркаешься? — сонно справилась Амуланга, заворочалась.

— А ты не слышишь ли?

— Чего? — Амуланга зевнула, глаза потерла.

— Стучит…

Мастерица ругнулась.

— Сумарок… б… в башке у тебя стукает. Ложись уже, вставать засветло.

Еще постоял Сумарок, ночь слушая. Место Амуланга выбрала тихое, благочинное, исстари купцами облюбованное, которые с женами да детушками приезжали; соседи их, кажется, все спали.

Долго прислушивался, но стукан неведомый затих, угомонился.

…С утра вышли, после завтрака. Амуланга хмуро глядела, как ворона нахохленная с забора.

— Ты мало что костлив, ровно лещ, так еще и всю меня испинал, — говорила, — знала бы, что такой беспокойный ночью, на полу бы постелила. Как с тобой люди спят?

— Не жалуются, — вздыхал в ответ Сумарок. — Прости, в следующий раз розно ляжем, не хотел тебя тревожить.

Уснул чаруша только под утро, но выспался — привык мало дремать. Амуланга же зевала до слез, ворчала. Сумарок ее пожалел, в стряпущей упросил горьких зерен столочь да сварить, тем напитком со сливками да медом потчевал мастерицу.

Амуланга, морщясь с непривычки, подношение выпила, а спустя малое время приободрилась да раздобрилась.

К удивлению Сумарока, не они одни чуть свет поднялись: уже толпился народ на взгорочке, на крутом бережочке, ровно ждал чего-то.