Сирингарий
Шрифт:
Поморщился жалостливо, но зато уже другую дорогу себе выбрал. Дошагал — из зала выбрался, вздохнул.
Поклонился на пороге, пола пальцами коснулся, благодаря без слов помощников неведомых.
В сенях-переходе будто сквозняки гуляли. Холодно было, да и на стенах ровно иней. От него Сумарок подальше держался, заметил, что тот сам к нему тянется, растет, друг по дружке карабкается. Быстрее зашагал, почти бегом.
Тут и случилась развилка, Сумарок замедлился, головой повертел. Что направо, что налево, одинаково.
А
Потянуло его влево неведомой силой, потащило волоком. Сумарок на ходу оглянулся — из студеных сеней выглянул иней, по стене пополз ковром вслед, да вдруг с той стороны, куда Сумароку идти не дозволили, устремилось ему наперерез кружевное, злато-серебряное. Столкнулись две силы, завились…
Дальше глядеть не мог, вытащило его к белому камню в малом зале. Руку так на алтарь и потянуло. Сумарок уж тут совладал. Осмотрелся.
Гладок был камень белый, а стоило руку с браслетом приблизить, как побежали во все стороны нити-ручейки цветные, замерцало, вспыхнули самоцветы. Не иначе, тот самый клад, про который люди баяли?
Только на что он Сумароку сдался? Выковыривать еще те камешки, красоту ломать…
Сумарок из интереса некоторые погладил: на славу были огранены, искусным мастером, гладкие точно лепестки. А другие под касанием рассыпались искрами, зеркальцами темными обернулись, а в тех зеркальцах радуги-дуги вспыхнули…
— Чудно, — шепнул Сумарок с улыбкой.
Прочь отошел.
Глянул — удивился. Распалась стена, в той стене комнатка малая. Вшагнул туда, а стена возьми да обратно зарасти! Не успел, однако, Сумарок напугаться.
Дух занялся, словно на качелях вверх взметнулся, замерцало все, загудело — и наново распалась стена, октрылся перед Сумароком мир надземный, знакомый. Обрадовался, как можно скорее на траву выскочил.
Оглянулся — поспел заметить, как под воду коробочка уходит, будто под крыло наседки цыплятко. Скрылась, и опять ничего.
А рядом уже Трехглазка стояла, смотрела пристально.
— Выбрался, молодец. Что же, я своему слову хозяйка. Ступай себе. Об одном попрошу — кликни старшего кнута, темного, на разговор. Да не бойся, не обижу — и стрелы Яровой при мне больше нет, и гул-гомона…
***
Сперва, как водится, Козьи рожки показались, лентами увитые, а после уже весь лугар открылся, в пенной шапке цветенья.
Вспугнул из травы высокой какую-ту парочку.
Увидел двор постоялый, увидел кнутов — отпустило внутри, разжалось. Стояли братья друг против друга, в воротах, Варда говорил, по обыкновению своему руки на груди скрестив и на бедрах утвердив. Сивый же стоял, голову опустил.
А его самого первой Даренка заприметила. Выронила корзину, завизжала, что стригунок, да на шею бросилась — не забоялась даже, что утопец притащился.
На ее визг прочие оглянулись, и не успел Сумарок ахнуть, как налетели, заобнимали. Степан его по спине колотил, приговаривал веселое, сестрицы
— Мы уж, Сумарок-паренек, сокрыли, что тебя кнут приветил, не взыщи, — успел шепнуть Степан, прежде чем Варда его из толпы той легко вытянул, повертел перед собой, наскоро руками прошелся.
— После все порядком обскажу, — пообещал Сумарок.
— Добро, — не стал спорить Варда.
— Тебя Трехглазка на слово звала перемолвиться, — помедлив, сказал-таки Сумарок. — Не знаю, к чему ей. Может, повиниться хочет?
Варда хмыкнул, плеча коснулся.
— Что же. Схожу, перемолвлюсь. Негоже девушку ждать заставлять.
Как сказал, так и сделал. Не в обычае у Варды было пустое болтать.
Трехглазка ждала-поджидала его у самой окраины Пестряди.
— Вижу, не потравила тебя стрела Ярова, — сказала на приветствие.
— И тебе не хворать, красавица, — отозвался Варда. — Зачем звала?
Трехглазка на Пестрядь вдаль поглядела.
— Знаешь ли ты об операторах, ведаешь ли о таковых? — спросила наконец.
Покачал Варда головой.
— Не доводилось.
— Старая кровь, Змиева. Молвят, операторы сподобны были кнутами править. Не мормагоны, не вертиго. Много способнее.
Кнут нахмурился.
— Буде таковы в Сирингарии, вычислили бы, вычистили бы.
— Так и не было их, — улыбнулась Трехглазка. — До этих пор. Скажи, спрашивал ли ты чарушу, откуда бы у него, плоди человечьей, цвета сельного, кладенец-сечень?
— Не спрашивал. Коли взял, значит, сил хватило. Он парень способный.
— Это тооочно, — протянула Трехглазка недобро, посмеялась чему-то. — Верные твои слова, кнут. И браслет ему к руке, и орудие древнее, Колец детище.
Варда руки скрестил.
— Вижу, к чему клонишь. Про операторов откуда тебе самой ведомо?
— Яра-Ярочка сказывал, он, сердешный, любил побахвалиться.
— Его словам половина правды.
— И то верно, — неожиданно согласилась Трехглазка. — А все же, остерегись, кнут. Пригляди за чарушей. Не всякого бы Горница лечить взялась. Не всякий бы ее залами вышел. Уж коли мне про Змиеву Кровь известно, то и другие проведать могут. Верно, и во мне Яра что-то углядел опасное для себя, коли изничтожить поспешил…
Варда молчал голову нагнул. Ничего обещать не стал.
— С чарушей я сам решу. С тобой-то что делать, девица?
Усмехнулась Трехглазка, потянулась, руки раскинула.
— Про меня не заботься. Уйду я нонче, да уведу Пестрядь прочь.
— Как уведешь?
— Да чаруша мне случаем открыл, как ей править. Уж разберусь, набралась ума-то. Прощай, кнут. Может, свидимся еще.
— Прощай, девица, — отозвался Варда.
Повернулась Трехглазка, шагнула к Пестряди — охнула, когда ударило между лопатками понизу, вышло из груди жало стрелы огненной. Рванулась, точно рыба с остроги, да куда там — обхватили ее руки сильные, головушку свернули-скрутили, тело белое на траву уложили.