Сирингарий

Ульяничева Евгения

Подала ему рубаху: длинные рукава, ворот высокий, сама плотная да легкая, а все без завязок. Натянул через голову — села как влитая, плотно тело обхватила.

Сумарок рукой провел по ложнице — точно из теплого железа, гладкая, с блеском.

Да и вся горница, где они находились, была точно из такого же железа сработана. Много узких скамеек-полатей, над каждой будто по мешочку паутинному вислому…Задрал голову: над ним как раз пусто было.

— И сейчас скажешь, что друзья тебе кнуты?

— Так.

— Дело негодное, чтобы друг по тебе плеть выгуливал, —

молвила Трехглазка негромко.

Сумарок упрямо головой покачал.

— Тут не только его вина. Сам я подставился. Знаю его, никогда бы по своей воле меня не обидел. Нездоров он, не в себе…

Девушка его слушала, да вдруг опустила голову и тихо, безнадежно заплакала.

Сумарок замолк. Осторожно подступил, приобнял за плечи.

Трехглазка положила голову ему на грудь, прижалась.

Затихла.

— Слушаю тебя, ах если бы мой друг таким был…Посмеялся надо мной, посмеялся да выбросил, точно игрушку ломанную, — пожалобилась горько, всхлипнула.

— Да кто?

Девушка вздохнула глубоко.

— Яра, — выдохнула, — кнут.

Отодвинулась, глаза вытерла.

— Так дело было…мне на ту пору едва семнадцать минуло, росла я в изволье, в холе да ласке. Все для меня было, отец с матерью души не чаяли, нежили-голубили. От того большого ума не прижила, ленилась да баловалась, своевольничала…Случилось раз мне с отцом-матерью на ярмарку ехать, так цмыга налетела. Стражей наших порвала, только к нам в возок сунулась — пришла подмога. Молодец, краше не видывала — а уж сватались ко мне истинные красавцы писанные, из семей добрых. Спустил с твари шкуру, ровно лыко.

Угадал Сумарок:

— Яра…

— Он самый. Улыбнулся мне, так сердце глупое и вострепетало. Ничего не надо, лишь бы Яра мой за руку держал…

Вздохнула глубоко, криво сама над собой усмехнулась.

— А только вскорости надоела я ему. Не одна была, в уши мне со всех сторон пели, сколько кралечек у Ярочки. Я уж, дура, и плакала, и молила, и бранилась, и в ногах валялась…Яра с того пуще ярился. А раз пригласил на прогулочку. Я, курица, думала — мириться…

Трехглазка облизала губы. Заговорила быстрее, суше.

— Как убил меня Яра, так я прямо в оконце и повалилась, ровно бочка с телеги. Стрелу он вынуть не успел. Долго ли, коротко ли, а глаза открыла — чую, легко мне, будто бы живая. Удивилась тому. Огляделась как следует. Угодила я, Сумарок, вот в такой мешочек, он меня и спас от смерти. И стрелу проклятую вытащило незримой силой в руку мне вложило…До конца, сам видишь, не заросло, от того Трехглазкой и прозывают, ну да что теперь.

Я тут, в Горнице, прижилась. Еды мне не нужно стало, воды довольно. Много я в залах ейных ходила-бродила, пару раз едва не заплутала. Каждая палата — на отличку. Эта вот, Железная, вся в таковых мешочках. Есть еще Хрустальный Зал, там столбы стоят стеклянные, в них вода мутная. Туда я не хожу, страшно. Все чудится, что водится в той воде что-то, движется-плещется.

Гул-гомон же с первых дней около кружился. Будто пес сторожевой. Я разобралась как им править немного, будто бы боялся он стрелы яровой.

Стала на

землю выходить, а там известия: Яра-то мой вовсе сгинул, запропал. Я думала, стрелой его достать, его же оружием извести. А после решила, что если не ему суждено от руки моей сгибнуть, так пусть другие той же чашей упьются. Гадала, как приманить кнута какого…

— И решила людей гулом-гомоном травить, чтобы наверняка?

— Так и вышло, Сумарок. На мелкую наживку кнуты не идут.

Она помолчала.

Сумарок невольно лопатки поджал, затылка коснулся. Затем выпрямился — как кипятком обдало.

— Послушай, — сказал в смятении, — сколько я тут?

— Три дня, да ночи две.

— Коза! Меня там, небось, уже и схоронили!

Живо представил себе ужас и волнение друзей, застонал.

— Мне наверх надо, скорее!

— Да к чему спешка? — удивилась тому рвению Трехглазка. — Оставайся, Сумарок. Мы с тобой схожи. Горница тебя приняла, излечила. Оставайся — люб ты мне.

Сумарок головой покачал.

— Спасибо тебе, девица, за помощь, а только остаться не могу. Там друзья мои, там жизнь моя.

— Не впервой кнутам людей губить.

— Кнут кнуту рознь.

Вздохнула Трехглазка, губы поджала.

— Вот что, Сумарок. Ты меня от плети упас. Неволить не стану, а и добром пустить не могу. Так поступим: коли сам выход отыскать сумеешь, иди свободно.

Поклонился Сумарок, повернулся.

Задержала его Трехглазка такими словами:

— Погоди, Сумарок, что напоследок скажу. Я так его любила, так любила…Он сердце мое сожрал, а после — убил. Кнуты, Сумарок, с людьми не должны сходиться. Не люди они, не живые они. Куклы. Только с виду как мы, внутри же — железо да пустота. Попомни мои слова.

За угол повернул, темнота обступила. Сумарок глубоко вздохнул, сосредоточился, лишние мысли прогоняя. Прямо направился.

Мало-помалу развиднелось, открылся перед Сумароком первый зал: перемычки от пола до потолка, сам потолок в сумерках сизых таится, ровно нет там никакой породы али перекрыши, а хмара одна ходит кисельная, серая.

А перемычки-балясины те словно каждая из множества-множества спиц собраны. И каждая спица с руку толщиной, и каждая изрезана чудными знаками. Под ногами же будто железо черное, как зеркало полированное. Так Сумарок и пошел.

Тихо совсем было, только шаги его глухо раздавались.

Сперва перед собой таращился, а потом смекнул — будто ноги тянет. Опустил взгляд, охнул: отражение его далеко вперед ушло, и было иначе собрано…Моргнул, думая, как с этой загадкой совладать. На месте встал, и вовремя — будто луч какой от балясины простерся, и отражение пало, потемнел пол от крови…

Попятился Сумарок, осторожно в другую сторону зашагал. Там как раз открылась стена, а в стене — выдворы. Глядь через малое время — опять отражение убежало из-под ног, точно жук избяной вышмыгнул. И тоже не такое, иначе отлито. Между перемычками сунулось, к проему светлому — и сомкнулись те перемычки, сошлись, точно жернова. Казалось, даже костяной хруст Сумарок разобрал.