Сирингарий

Ульяничева Евгения

— Прости, девица, — Варда поглядел в мерцающий, третий глазок.

Недреманный, он и сейчас жил.

И все, что видел-помнил — все кнут сам знать хотел.

Сивый сидел, голову уронив. Сумарок, вздохнув, подошел, рядом опустился.

Волновал ветер вишни, пели в купах птицы, трава мягка была, точно постель добрая. Чаруша сам не ведал, как успел стосковаться.

— Не чаял увидеть. Думал — убил тебя, Сумарок, — тяжелым, медленным голосом первым заговорил Сивый.

— Не сразу

меня и прихлопнешь. Я что муха, отлежусь да наново гудеть.

Сивый вскинул голову, взглянул в ответ.

— Что если прав Варда, Сумарок? Права Трехглазка? Негоже кнуту с человеком сближаться, дружбы искать.

Сумарок подбородок задрал.

— По своему двору соседей не судят, а как нам быть — нам одним и решать, — молвил твердо. — Сколько раз ты мне на выручку приходил?

— Не покроет то минувшего.

— Я сам к огню полез, что же жаловаться теперь, что жалит тот огонь? Сивый! — Взял за плечи, повернул к себе. — Я знаю, кто ты. Знаю, каков есть. Таким и дорог, стал бы иначе водиться? Ты мне друг самый близкий.

Сивый тяжело сглотнул, отвел глаза.

— И ты мне не чужой. — Едва выговорил. — Прежде не думал, что так отзовется, как тетива лопнула…Не знаешь ты, я прежде не был людям защитником. В Гарь я…

Осекся, прикрыл глаза. Договорил вязко:

— Но если опять подобное случится?

Сумарок призадумался, затем наново воспрял:

— Вот что…вот что, а давай тайное слово измыслим? Как найдет на тебя затмение злое, так я его произнесу — и наоборот?

— Дело. Но какое слово?

Сумарок огляделся.

— А вот, далеко ходить — вишня.

— Вишня? — Кнут фыркнул, волосы со лба откинул. — Слово-то какое глупое…

— Да и мы, Сивый, не большие с тобой разумники.

Тут только усмехнулся кнут.

— А все же, в одном прав Варда. Надо тебе на Тлом. Отдохнуть, сил набраться.

Сивый так по стволу вишневому кулаком хлопнул, что цвет облетел. Но спор не затеял.

— Твоя правда, — молвил упалым голосом.

У Сумарока самого сердце погасло.

Негоже кнуту, злому да веселому, таким быть.

— Слово даю, Сивый, ничего со мной не сделается. Ты меня хорошо учил, да и сам я не беззубый. Возвращайся, всегда тебе рад буду. Любым приму. И про Гарь расскажешь. Сам, если захочешь — других слушать не стану.

Помедлив, обнял крепко на прощание — успокоить да ободрить.

Кнут же вздрогнул, заприметив алую россыпь в волосах, потянулся — лепестки на пальцах остались.

Цвет вишневый.

Цуг

Алексею Провоторову — с огромной благодарностью за дружбу.

Доднесь неведомо было Сумароку многое. Ни морских столбов он не видывал, ни речек каменных, ни качелей Высоты, ни стран чужедальных. А все ж таки, успел

многое поглядеть — на несколько жизней простому землепашцу хватило бы.

И вот теперь, кажется, его собственной кон пришел.

Сумарок выдохнул, примериваясь. Полыхали огнем возки, на ходу пламя сил набиралось, металось, билось огненной птицей в силках…

Припомнил Сумарок обещание — ни во что, мол, не влезу — коротко, горько над собой же посмеялся. Отступил на пару шагов, беря разбег.

Прыгнул — жаром мазнуло по лопаткам. Долетел, ухватился за лесенку возка. Подтянулся, втягивая себя, как — хрупнула под пальцами перекладинка.

И оборвался.

А не случилось бы того, не сведи его дорога с Амулангой, девицей-мастерицей, кукольницей-игрушечницей.

Было так.

Укрылся Сумарок от непогоды-разгуляя, от летней замяти — ходила-бродила таковая, дороги рвала-путала, ровно котенок баловливый пряжу. Сперва думал, на починок какой наткнулся, ан нет. Приютила его артельная при котле-варе: на ту пору как раз работа основная кончилась, мужики товар снаряжали.

Смекнул чаруша, как далеко увела, сбила его замять — совсем в другую сторону.

Пересидели вместе ненастье: за окном знай карагодили свет да темень, мелькали то избы каменные на скобах, то ладьи речные под парусами-решетами, то являли себя огневища...Сумарок, как мог, укрепил домину, чтобы не внесло чего да чтобы не забрало кого.

А когда стихло, взялся помогать, возки грузить. Рук рабочих как раз не хватало: половина артельных после замяти разгребалась, сор нанесенный отваливала.

Сумарок с прочими вкатывал бочки по всходням в возки. Стояли те возки на высоких ободах, а только упряжи при них видно не было, и дороги накатанной — тоже, одна просека в лесную гущу убегала.

Ведомо Сумароку было, что вар, смолку для вороных монет брали у земли-матушки, на самой глубине кровушку ее черпали. Там она точно патока текла, а наверху по времени твердела, обмирала. Мастеровые искусники смолку выливали на наковальни особые, большим чеканом плющили-сжимали, а лист резали-рубили в монету. Тонкая работа, и допускали к таковой не всякого…

Такие вот воронки выше прочих стояли. Сумарок, надо признать, черной монетки в руках не держал — ходили оне меж богатых; голытьбе, простому люду, иной счет полагался.

А чтобы скорее да вернее смолку от котла-вара ко монетному двору снарядить, измыслили такие вот самоходные возки: как с места трогались груженные, так летели соколами, от варни до самой князевой заставы. Нигде не задерживались.

Едва управились, как из головного возка девица на землю спрыгнула.