Сириус
Шрифт:
Около одиннадцати вечера у Янушкевича в кабинете раздался телефонный звонок. Государь лично повелел отменить общую мобилизацию.
Когда Сазонову об этом сказали, он пошел спать и не велел себя будить. Утром сквозь сон слышал под самыми окнами: «Боже, царя храни», «Да здравствует Сербия!», «Да здравствует Франция!».
К чаю пришли хмурые Нератов и Шиллинг.
— На Садовой уже двух немцев выбросили из трамвая, — сказал Шиллинг.
— Наших в Берлине начали выкидывать еще третьего дня, — сказал Нератов.
Позвонил Янушкевич:
— Ради Бога, Сергей Димитриевич,
— Мне нетрудно, но толк какой?
— Умоляю вас. Положение страшное. Надо что-то предпринять.
Сухомлинов уже сидел у Янушкевича. По его пунцовой лысине и приподнятым бровям Сазонов понял, что военный министр «проснулся». За все дни кризиса он первый раз выглядел взволнованным по-настоящему.
— Проклятый телефон, — горячился Янушкевич, — не будь его, я получил бы распоряжение об отмене на целых полтора часа позднее, и тогда уже нельзя было бы отменить мобилизации. А теперь мы в нелепом положении. И это в то время, когда в Германии объявлен кригс-гефар-цуштанд, призван ландштурм, созданы баншутц-команды.
— Да что там баншутц-команды! — пробормотал Сухомлинов. — Разведка доносит, что в Германии тайно идет самая настоящая мобилизация.
— Что же мы можем, Владимир Александрович?
— Надо во что бы то ни стало убедить государя отменить запрет.
— Поклонюсь в ноги, если вам удастся это сделать.
— Кланяться нам придется, Сергей Димитриевич. Ни я, ни Николай Николаевич не пригодны больше в роли председателей. Каждый из нас пытался убеждать его величество, но успеха не имели. На вас вся надежда.
— Господа, я и без этого везу немалый воз; он впору более крепкой лошадке.
— Сергей Димитриевич, не за себя просим. Подумайте только, что немцы уже на шестой день после начала войны могут пойти в наступление, а наша мобилизация протянется чуть не месяц. Нас возьмут голыми руками.
— Но если государь не внял голосу вас, военных, то какая надежда, что он послушает меня, штатского? Кроме того, сильно подозреваю, что результат будет прежний, государь даст согласие, а через некоторое время последует отмена.
— Ну нет! Только бы получить приказ, а там я сломаю телефон, уйду так, чтобы меня нельзя было найти.
— Извольте. Пусть не скажут потом, будто и отказался сделать все от меня зависящее. Я готов испросить аудиенцию у его величества, но что из этого получится — не знаю.
Сазонов соединился по телефону с Александрийским дворцом и долго ждал, пока император подошел и взял трубку. Послышался его далекий, как из-за моря, голос. Сазонов назвал себя и прибавил, что находится в кабинете начальника Генерального штаба. Государь внезапно замолчал. Потом:
— Что же вам угодно, Сергей Димитриевич?
— Осмелюсь просить ваше императорское величество принять меня по очень важному делу.
Снова молчание. Наконец тихо и с прудом:
— Я приму вас в три часа.
— Не возражаете ли, чтобы на вашем докладе присутствовал генерал Татищев? — спросил государь, когда Сазонов вошел в кабинет. — Он хочет сегодня ехать в Берлин, к месту своей службы. Ему, как свитскому генералу, прикомандированному к особе германского императора, очень важно быть в курсе всего, что нас сейчас занимает.
— Ваше величество, я буду очень рад присутствию
— Вы думаете, уже поздно?
— Поздно, ваше величество.
Позвали Татищева.
— Садитесь, Илья Леонидович, вам будет полезно послушать, что скажет Сергей Димитриевич.
Получив позволение начать, министр сообщил прежде всего о мобилизации германской армии: она не объявлена официально, но идет полным ходом. Говорят, будто генерал фон Мольтке предъявил имперскому канцлеру род ультиматума. Как начальник штаба, он требует, чтобы война немедленно вступила в свои права, иначе не отвечает за ее успех. Теперь вся машина Германской империи с бешеной скоростью идет к войне. Если принять во внимание австрийские приготовления, то положение создается грозное. Мы рискуем, по словам генерала Янушкевича, проиграть войну, не успев вынуть шашки из ножен. Ни о какой мобилизации четырех военных округов отныне речи быть не может. Думать надлежит не о демонстративном воздействии, а о спасении отечества. Если сегодня не будет отдан приказ об общей мобилизации, завтра положение может стать катастрофическим.
Сазонов перевел дух, взглянул украдкой на бледный, с каплями пота лоб государя.
— Я вас слушаю, — чуть слышно проговорил император.
— Меня, — продолжал Сазонов, — как невоенного человека, генерал должен был посвятить в некоторые особенности нашей мобилизационной техники, чтобы стала ясной вся опасность промедления. К серьезным боевым действиям мы сможем быть готовы не раньше чем на тридцатый день после начала мобилизации, а к наступательным операциям — еще позднее. Противник же способен двинуться на нас через неделю, а если принять во внимание его тайную мобилизацию, то и раньше. Наша разбросанность населения и редкость железнодорожной сети дают ему неизмеримые преимущества. Если к этому прибавить упущения сроков, то трудно представить трагические последствия такого положения. Генералы Сухомлинов и Янушкевич делали представления вашему величеству, и вы, государь, соблаговолили дать приказ о всеобщей мобилизации, но через некоторое время он был отменен.
— Я это сделал потому, что не был еще уверен в невозможности предотвратить войну.
— Теперь ни военный министр, ни начальник штаба не берут смелости снова предстать пред вашим величеством. Они просили меня это сделать. Ваше величество, поймите, как трудно было мне принять на себя эту задачу. Если тем не менее я решился, поборов и страх вашей немилости, и личное самолюбие, и ведомственные интересы, то только потому, что не захотел в этот грозный час поставить все эти соображения выше верноподданнического долга, как я его понимаю. Я пришел умолять вас, государь, не откладывать общую мобилизацию.
Царь чертил на промокательной бумаге какие-то знаки, не поднимая головы. Сазонов знал, что он ненавидит его в этот миг, а доклад его ощущает как форму давления.
Татищев, не проронивший доселе ни слова, нарушил вдруг молчание:
— Да, трудно решить что бы то ни было!
— Решать буду я, — оборвал его император.
Министр и генерал, знавшие, до какой степени несвойственна государю такая форма обращения, замерли, догадавшись о его внутреннем состоянии.
Через некоторое время он взял лежавший перед ним листок и протянул Сазонову: