Сириус
Шрифт:
— Разрешите еще вопрос. Говоря «не сбылось», вы основываетесь на несовершившемся факте или, так сказать?..
— Да что там! — разгорячился поручик. — Сами можете судить… Я не делаю секрета из этого. Он мне предсказал карьеру при дворе. Ну не глупость ли?..
— Никак не могу понять, почему это глупость. Ведь со дня вашего визита прошло всего несколько месяцев Как можно делать такие поспешные заключения?
Когда поезд подошел к Балтийскому вокзалу, незнакомец встал.
— Не спрашиваю ни вашего имени, ни кто вы такой, но об одном прошу: в тот день, когда начнет
Он вручил свою визитную карточку и раскланялся самым приятным образом. Подходя к дому, поручик вынул карточку и прочел: «Александр Дмитриевич Протопопов. Член Государственной думы».
— Кто такой Протопопов? — спросил он дядю.
— Заместитель председателя Думы. Большая умница… Впрочем, фантазер вроде тебя.
Предстоял еще один день. Из-за тревожного положения, вызванного сараевским убийством, срок пребывания президента в России сокращался. Его эскадра покидает кронштадтские воды сегодня вечером. Садясь утром в вагон Балтийской железной дороги, Дондуа почувствовал грусть и усталость. Три минувших дня, выпавшие, как три карты из колоды, выиграли такое богатство, какого не стоила вся его предыдущая жизнь. Но сегодня дама пик насмешливо подмигнет, и видение потухнет внезапно, как возникло.
— Вот когда я посмеюсь над Перроном!
Побывав на двух парадах, в присутствии двора и «всего Петербурга», Дондуа окончательно «свихнулся». Он видел штандарты, знамена, слышал музыку, пушечные залпы, видел государя на коне и понял, что никакого другого золотого сна не надо.
Наутро Петербург только и говорил что об австрийском ультиматуме.
Газеты возмущались великой державой, предъявившей маленькому народу требования неслыханные в истории дипломатии. Говорили, будто граф Берхтольд, сочиняя ультиматум, заботился о его неприемлемости.
В министерстве иностранных дел о нем узнали еще ночью, в четвергом часу, когда пришла телеграмма из Белграда от русского поверенного в делах. Прочтя ее, начальник канцелярии барон Шиллинг вскочил с постели. Он понял коварство австрийцев, выбравших для предъявления ультиматума тот час, когда на борту «Франции» император и двор прощались с президентом. Чья-то трезвая голова на Балльплаце так рассчитала время, чтобы весть об ультиматуме дошла до Петербурга после отъезда Пуанкаре.
Барон вызвал к телефону послов Извольского и Щебеко, потребовал немедленного их возвращения в Париж и в Вену. Потом разослал извещения товарищу министра Нератову и виднейшим чиновникам министерства, находившимся в отпуске.
К десяти часам приехал Сазонов.
— C’est la guerre europ'een![9] — воскликнул он, выслушав рассказ Шиллинга. Прямо из кабинета барона позвонил в Петергоф.
— Это возмутительно! — услышал он голос императора. — Прошу вас, Сергей Димитриевич, держать меня au courant всего, что последует.
За чаем государь рассказал семейству о полученном известии. Две младшие великие княжны весело шептались о вчерашней поездке на корабль. У старших слово «ультиматум» связывалось с отношениями
Только императрица пристально поглядела на государя. Через полчаса она вошла к нему в кабинет.
— Что же ты намерен делать?
— Не знаю. Посмотрим, как все обернется…
— Дорогой мой, обещай, что ты не сделаешь ни одного неосторожного шага. Ведь ты не хочешь войны?
— Видит Бог!..
— Войны не должно быть! Никак не должно… Ты ее не допустишь, Ники. Обещай мне…
— Ты хорошо знаешь, что я не хочу ее, я живу только интересами России.
— Ах, как я боюсь, что тебе начнут теперь говорить со всех сторон об этих интересах!
Обняв государя за плечи, она над самым ухом прошептала:
— Ники, спроси совета у Него.
— У кого? — недоуменно обернулся Николай и сразу понял свою вину.
— Ты неблагодарен, Ники… Как ты можешь забывать о нашем спасителе? Обещай мне поступать, как он скажет.
Через полчаса в Тюмень отправлена была телеграмма.
Старец Григорий Ефимович лежал там в больнице, по случаю нанесенной ему раны в живот.
«Какая-то стерва пырнула меня ножом, но с Божьей помощью остался жив», — писал он друзьям.
Хотя после операции, сделанной врачами, присланными из Петербурга, здоровье его улучшилось, царица продолжала тревожиться. Закрывшись в спальне, молилась о его спасении и о том, чтобы он скорее был здесь.
Государыня места не находила, узнав, что на совете министров решено испросить высочайшего указа о мобилизации четырех военных округов.
— И ты согласился?
— Я ничего не сделал, что бы грозило… Ведь четыре округа — это не вся армия, и потом…
— Ах, нет, нет… Не говори мне чужими словами! Я знаю, что это не твое… Тебе стараются внушить… Это все от Николаши, от его черных женщин… Им надо, чтобы ты взялся за оружие.
Александре Федоровне известны были светские пересуды Берлина и Вены о черногорских принцессах, создательницах заговора против европейского мира.
Александру Федоровну, давно не любившую Милицу и Стану, эти толки навели на подозрение.
— Берегись этих змей, Ники! Ради Бога, берегись!.. Если бы ты знал, дорогой, как мне тревожно! Ты не допустишь никакой мобилизации. Я на тебя полагаюсь.
Через полчаса она вошла и положила бумагу на стол.
Он не хочет.
Это была телеграмма: «Ума-то! Ума-то!.. Господь не покинет. Ох, не могу! Да кто голову крутит? Известно, нельзя!»
Поздно вечером новая телеграмма:
«Господь и Троица! Кабы я сам, да с вам!»
Один Дондуа не знал об ультиматуме. Отправляясь в Петергоф, не замечал оживления на углах улиц, где продавались газеты, не слышал приподнятого тона разговоров в вагоне. Думал о новом вызове во дворец. Что мог означать он теперь, после отъезда президента?
Явившись в знакомую приемную, он был намеренно холодно встречен дворцовым комендантом.
— Спасибо за службу, поручик.
Потом, посмотрев на какую-то бумагу, ледяным тоном: