Сириус
Шрифт:
— Его императорское величество приказали мне спросить вас, поручик: не пожелаете ли служить в частях дворцовых войск?
Воейков с явной неохотой выполнял высочайшее повеление. На столе у него лежала полицейская справка, свидетельствующая, что хотя сам поручик ни в чем плохом не замечен, но дядя его, думский депутат, у которого он проживает, находится на большом подозрении. Воейкову этого было достаточно, чтобы самого поручика считать революционером. У него оставалась слабая надежда на отказ молодого человека или на неудачный ответ,
Цабель, пожилой, но необычайно стройный, принял его тоже сухо, по-начальнически.
— Значение вашей новой службы и требования, которым должен отвечать офицер нашего полка, вы узнаете от своих непосредственных начальников. Все переговоры и формальности, связанные с вашим переходом сюда, будут проделаны нашей канцелярией, а пока они длятся, можете утраивать свои дела. Вас вызовут.
— И ты согласился? — спросил дядя, когда поручик, вернувшись домой, рассказал обо всем.
— Ну что ты, Петя! — заступилась тетка. — не мог же он отказаться от царской милости. Это сочли бы за манифестацию.
— Вот тебе на!.. Телохранителем сделался!.. — Дядя медленно закипал, как самовар. Он очень дорожил репутацией «лидера общественности», как его прозвали. Восьмидесятническая борода, старомодное пенсне с черным шнурком, длинные волосы и вечно не чищенный сюртук давали ему неоспоримое право представлять самое популярное и самое необъяснимое из слов русского языка.
Поручик только теперь понял, какими глазами посмотрят на старика в редакции «Речи». Как повернется у него язык бранить «придворную свору».
Было ясно, что предстоит серьезное объяснение.
Мысль эта повергла молодого человека в уныние. Кроме тетки и ее мужа Петра Семеновича Лучникова, у него никого не было. И любил он их обоих, как отца с матерью. К счастью, объяснения в этот день не последовало. Позвонил телефон, и дядя втянулся в длинный разговор об австрийском ультиматуме.
А на другой день в столице стало известно о «подготовительном к войне периоде», объявленном на заседании совета министров в Красном Селе, и о возвращении войск лагерного сбора на зимние квартиры.
Сумерки еще не спустились, как через Нарвскую и Московскую заставы в Петербург начали вступать войска. По Екатерингофскому проспекту ехали к своим казармам на сытых, лоснящихся конях конногвардейцы. По Забалканскому, Загородному, Литейному с музыкой — кавалергарды и конноартиллеристы.
— Кто тебе посоветовал так сделать? — спросила она царя, когда тот вернулся.
— Но разве я всегда должен поступать по чьему-нибудь совету?
Самодержавный тон его был столь неожидан, что государыня не нашлась, что сказать, и только протянула
В одной было: «Крепость духа восславицца, будь достойным».
На другой день, застав государыню еще в утреннем платье, Вырубова передала ей, что граф Ностиц собственными глазами видел, как рассылались телеграммы об объявлении мобилизации.
— Неужели Ники мог не сказать мне об этом?
Она поспешила к нему. Царь с виноватым видом стал разъяснять, что изготовление указов еще не мобилизация. Каковы бы ни были подготовительные меры, без повеления главы государства ни одно колесо мобилизационной машины не двинется.
— Ники, Ники! — заплакала она. — Я чувствую, как мы все ближе подвигаемся к пропасти.
Начались уличные манифестации. Как раз, когда Сазонов в сопровождении Базили отправился в помещение Главного штаба, огромная толпа с пением «Спаси, Господи, люди твоя» подошла к Зимнему дворцу. В кабинет генерал-лейтенанта Янушкевича, где состоялась предписанная государем встреча, долетали «ура» и шум с площади. Совещание длилось недолго. По дворцовому телефону Сазонов позвонил в Петергоф и доложил о полном единодушии глав всех трех ведомств. Он сказал о нецелесообразности частичной мобилизации, способной дезорганизовать мобилизационную машину и внести хаос в общую мобилизацию.
Государь согласился. На вопрос, дает ли он соизволение на общую мобилизацию, твердо ответил:
— Соизволяю.
Сразу же отправили телеграммы русским послам в Париже и Лондоне; в Генеральном штабе занялись приготовлением документов для рассылки в военные округа империи.
— Беда! — говорил Волков Чемодурову, сидя в вестибюле. — Плачет ведь государыня-то. С самого утра ходит к Нему в кабинет, а оттуда вся в слезах. Приказала докладывать ей обо всех, кто будет приходить к государю.
— С чего бы это?
— Боится.
— Чего же?
— А того, что государя могут подбить на что-нибудь.
Под вечер она сидела, усталая, в своем будуаре. Все двадцать лет в России прожила такой же одинокой, как сейчас. Немецкие родственники называли ее Кримхильдой, выданной за гуннского короля Этцеля. Приехав сюда невестой, попала на похороны. Министр двора граф Воронцов-Дашков так был сражен смертью императора Александра, что забыл послать будущей императрице царский поезд, и ей пришлось от границы до Симферополя ехать в обычном пассажирском вагоне.
Когда останки Александра Третьего провожали в Петропавловскую крепость, народ шептался о несчастье, которое принесет ему невеста молодого царя:
— Она вошла к нам за гробом.
А потом петербургские сплетни и смех, когда она вздумала собирать у себя по вечерам маленькое дамское общество, чтобы за шитьем и вязаньем наладить сердечные разговоры и близость. Пустили слух, будто она сама штопает носки и кальсоны мужа, а по утрам выходит на балкон, чтобы путцен унд клопфен подушки и одеяла.