Сирокко меняет цвет снега
Шрифт:
– Вы поможете мне в Берлине? – спросил я, подразумевая под глаголом «поможете» полное возвращение русского.
– Мы обещаем сделать для вас всё возможное, Дмитрий Альбертович, – ответил Нойман.
«Всё возможное» и уверенный голос врача вселили в меня надежду. Но решающую роль сыграло мое желание как можно дальше скрыться от привычного мира до тех пор, пока всё не встанет на свои места. От одной мысли, что мне придётся мычать перед каждым клиентом, коллегой или знакомым, меня бросало в дрожь.
– Две недели?
– Вы сможете прилететь к нам на две недели? – переспросил Нойман.
Я кивнул.
– Буду с вами откровенен, Дмитрий
Я кивнул, чтобы врач наконец-то закончил свою речь. Где-то глубоко внутри меня прорастали семена зависти и одновременно восхищения к этому человеку: он в совершенстве владел как минимум двумя языками.
– Ваш случай уникален, Дмитрий Альбертович, – сказал напоследок Нойман.
Так за несколько дней я превратился из преуспевающего адвоката в «уникальный случай». Я вообразил, как Нойман и его коллеги тыкают в мою голову иголками, выковыривают крохотные кусочки мозга и рассматривают их под микроскопом. Может быть, меня даже будут оперировать.
На следующий день я вылетел с Нойманом в Берлин – у меня была ещё действительна годовая европейская виза с апрельской поездки в Прагу.
5
Я снял очки и лег на койку. В правую руку мне вложили кнопку вызова на случай, если мне вдруг станет плохо; на голову надели огромные наушники. Койка пришла в движение, и верхняя часть тела оказалась в огромной белой капсуле – томографе.
Вначале шум вокруг был не очень сильным, так что я отчетливо слышал музыку в наушниках. «Scheissegal» – «наплевать» донеслось оттуда, наверное, тысячу раз. Немецкая песенка с незатейливым текстом поначалу вызвала во мне раздражение: она звучала в моей ситуации как жестокая насмешка. Подумаешь, какая маленькая неприятность приключилась со мной! Да, наплевать, что я теперь не понимаю речь на русском и не могу говорить – мелочи жизни. С каждым такое бывало! Я стал подпевать, и, повторив вместе с исполнителем мантру «наплевать» несколько раз, ощутил её положительный эффект: раздражение прошло, и я улыбнулся. Как только песня закончилась, меня поприветствовал ведущий берлинского радио.
Шум в наушниках усиливался. Я не мог разобрать, на каком языке был следующий трек или блок рекламы. Вдруг капсулу и меня внутри неё начало трясти, словно мы стали готовиться к взлету. Я слышал голос, но не мог понять, говорил ли опять ведуший или это были команды оператора, которые я должен был выполнить. Я прислушался, но по-прежнему не мог ничего разобрать. Тогда я решил нажать на кнопку вызова, но в тот же момент вибрации прекратились и зазвучал новый трек. Скорее всего, он был на французском. Я успокоился и повторил про себя «scheissegal». В конце концов, перед началом МРТ меня не предупредили, что будут какие-то команды, а только попросили лежать смирно и, если понадобится, нажать на кнопку вызова.
Через пару мгновений исследование моего головного мозга с помощью томографа было завершено. Я встал с койки, надел очки и поблагодарил оператора. Напротив кабинки для переодевания висела картина, на которой был изображен крупными желтыми мазками гигантский цыплёнок. Найдут ли врачи что-то важное на снимках моего мозга? Превращусь ли я обратно из цыплёнка
Я повторил про себя, что у врачей есть две недели – срок, на который я договорился с Нойманом. Через две недели всё должно было закончиться – я вылечусь, вернусь обратно в Пензу и забуду этот кошмар. Я был в Берлине уже второй день, значит, мне осталось пробыть здесь ещё двенадцать. Я заставлял себя верить в свой непонятно откуда возникший дедлайн, это было единственное, что мне оставалось.
– Сервус, – поприветствовал меня Вольфганг Лехнер и тут же поправился: – Добрый день, господин Погодин! Как вы себя чувствуете сегодня?
Профессор Лехнер, бородатый исполин около пятидесяти лет, переехал из Мюнхена в Берлин пару лет назад, но до сих пор не мог избавиться от привычки приветствовать коллег и пациентов родным для баварцев «сервус». Будто бы это слово приближало его каждый раз на несколько сантиметров к Мюнхену. Он, в отличие от Ноймана, не был так оптимистичен по поводу моего случая. Тем не менее к Лехнеру я сразу же проникся симпатией: мне нравились люди, которые говорили правду в лицо, не заматывая её, словно гусеницу, в многослойные коконы из тщательно отобранных нитей. К создателям коконов относился и я сам.
– Сервус, профессор Лехнер! Ничего нового, – ответил я.
Лехнер просиял: слово «сервус» действительно оказывал на него магическое влияние.
– Это вам.
Он вынул из бумажного пакета маленькую толстую желтую книжку и протянул её мне.
Я поблагодарил и принялся рассматривать подарок. Это был словарь «дойч-дойч», где немецкие слова объяснялись на немецком. Увидев мои горящие глаза, Лехнер погрозил указательным пальцем:
– Не переусердствуйте, господин Погодин. Это вам так, для развлечения.
Я прошёл ещё множество тестов и обследований в берлинской клинике Ш. Больше всего мне запомнилась энцефалограмма: на голову натянули резиновую шапочку с электродами и дали прослушать текст на разных языках. В то время как я пытался разобрать, о чём шла речь, прибор попискивал и распечатывал графики-синусоиды. Врачи объяснили, что оборудование регистрировало активность моих нейронов.
Селективная афазия – так торжественно звучал мой приговор. Полная потеря одного из языков. В моём случае была подтверждена полная потеря родного языка. Не осталось ничего: я не мог читать, не понимал родную речь на слух и не мог писать на русском. Даже короткие слова, произносимые Нойманом, я повторял с ошибками. Что русский, что китайский – те же графики, то же удивление нейронов и та же пустота внутри меня. Дела с немецким языком обстояли значительно лучше. Похоже, он вовсе не пострадал.
– Почему так произошло? – спрашивал я своих врачей, но не получал однозначного ответа: сотни картинок мозга нуждались в тщательном анализе.
Однако мне не покидала странная мысль, что ответ на этот сложный вопрос скрывался внутри меня и мой мозг знал его. Он знал, а я терялся в догадках и переставал верить, что в мироздании присутствует хоть капля логики. Почему остался немецкий? Разве я был привязан к нему сильнее, чем к родному языку? Сделал ли этот выбор мой мозг или всё-таки эта была случайность? Может быть, афазия стала наказанием свыше? Но за какие именно грехи и почему было выбрана такая изощренная пытка? Кто именно наказал меня? Или же я так сильно ненавидел самого себя, что смог причинить себе такой вред?