Сирота с Манхэттена
Шрифт:
Слова освобождали его от невыносимого стеснения в груди. Колетт слушала, изобразив скорбную гримасу. Элизабет не упускала ни слова из их разговора. С серьезным выражением личика, прижимая к груди куклу, она наблюдала за полетом чаек. Свободной рукой она вынула из кармана своего жакета игрушечного оловянного солдатика.
И сразу ей вспомнился замок, гроза и потоки дождя за окном, детская, где к ней явился Жюстен, добрый мальчик с очень светлыми волосами. Как было бы хорошо увидеть его тут, на палубе! Будь он рядом, она бы грустила чуть меньше.
Высадка
Здесь были ирландцы, итальянцы, поляки, восточноевропейские евреи и, разумеется, французы. Шум стоял оглушительный, и кое-где дошло до драки – из-за украденного багажа или недопонятого слова.
Элизабет очень устала и шарахалась от каждого незнакомца. Гийому пришлось отодвинуть на задний план свою утрату и связанные с ней тяжелые чувства, чтобы заняться насущными потребностями. Молодой мужчина беспрестанно напоминал себе: он должен на всем экономить, уберечь свое дитя от толкотни и как можно скорее связаться с Батистом, тоже плотником и членом братства, поджидавшим его в Бронксе.
– Не бойся, милая, мы снимем на ночь комнату, – сказал он, сам себе не особенно веря.
С Колетт и Жаком они попали на разные паромы, а ведь ему гораздо спокойнее было бы, окажись они рядом. Десять дней назад они даже не были знакомы, теперь же Гийом считал их своими друзьями. Нью-Йорк его впечатлил. Все казалось чрезмерным – высота зданий, длина улиц, энергичность его обитателей.
– Если б только мама была с нами! – после продолжительных и бесплодных попыток найти дорогу вздохнул он.
Когда речь зашла об эмиграции, Катрин весело заявила, что все контакты с ньюйоркцами берет на себя, потому что хорошо говорит по-английски – в отличие от Гийома. Наконец ему повезло: спросив, как проехать в Бронкс, он добился понимания, и ему ответили на языке активной жестикуляции.
Смеркалось, когда он смог наконец уложить Элизабет на кровать в скромном гостиничном номере, предварительно обменяв деньги у бакалейщика, оказавшегося соотечественником, нормандцем, с которым познакомился случайно. Тот же торговец указал недорогой пансион на углу квартала, недалеко от своей лавки.
Девочка моментально заснула. На ужин она сгрызла яблоко. Гийом какое-то время сидел у кровати и смотрел на нее. Никогда еще молодой плотник не испытывал такого страха перед жизнью. Обхватив голову руками, сгорбившись, часть ночи он упивался своим отчаянием, горько оплакивал любимую жену, чье прекрасное тело, такое нежное, покоилось отныне на дне океана.
Вспоминались отдельные детали – разговор двух матросов на палубе, не предназначенный для его ушей, в зловещий момент, когда покойную предавали темным водам. Чем только не приходится заниматься экипажу в море! Этим двоим выпала сомнительная честь завернуть тело Катрин в некое подобие савана, утяжелив его свинцовыми дисками, для этих целей и припасенными.
Вспомнил Гийом и новорожденного – маленькое синеватое тельце, испачканное кровью. Своего сына…
– Почему, Господи? – прошептал
В переписке, которую он поддерживал со своим ранее эмигрировавшим коллегой, тот заверял его, что в Нью-Йорке работы хватает всем, поскольку город постоянно разрастается. Беспрерывно строятся здания, все более высокие, так что очень нужны квалифицированные рабочие и умелые ремесленники. На национальность и происхождение мало кто смотрит, и по истечении времени каждый эмигрант становится гражданином США.
Раздавленный горем, Гийом Дюкен попытался ухватиться за эту надежду. Он будет усердно трудиться, будет неутомим – первым приходить на стройку и последним уходить.
– Да, но как быть с Элизабет? – вслух, очень тихо спросил он себя. – Мы планировали, что Кати будет с дочкой, а после рождения малыша она хотела заняться шитьем – дома, в качестве подработки.
Гийом поежился – и потому что продрог, и потому что ощущал себя беспомощным в море трудностей, с которыми должен был справиться. Главным было то, что он дал жене клятву и исполнит ее.
– Завтра я встречусь с Батистом, а потом разыщу Жака и Колетт, – сквозь стиснутые зубы проговорил он. – По крайней мере, они французы, как и я, мы как-нибудь поладим.
Слегка успокоенный этой мыслью, Гийом задремал. Пронзительный крик заставил его подскочить на месте. Элизабет кричала, не открывая глаз, стиснув пальцами одеяло.
– Принцесса моя, все хорошо! Я тут, папа тут! – стал успокаивать он ее.
Гийом поспешно лег рядом, прижал дочку к себе. Она дышала прерывисто, лоб у нее был мокрый.
– Папа? Это мой папа? – дрожащим голосом спросила она.
Гийом ее поцеловал, потому что Элизабет плакала, но не осмелился спросить, что за дурной сон на этот раз так ее напугал.
В замке Гервиль, среда, 3 ноября 1886 года
Гуго Ларош возвращался с конной прогулки. Он только что проинспектировал свои виноградники, где работники уже приступили к обрезке. Идеальное время для такой важной работы, ведь обильный урожай уже собран…
Он направил лошадь к конюшням, по пути скользнув недовольным взглядом по тому месту, где некогда росла огромная ель – предмет его гордости, уничтоженный молнией. При падении двухсотлетнее дерево повредило крышу полукруглой башенки, но ее, к счастью, уже отремонтировали. Вид пня заставил его поморщиться. Он напоминал о вечере, когда все и случилось, о неумолимо яростной грозе и прощании с Катрин, уехавшей на следующее утро.
Навстречу хозяину выскочил конюх Венсан, крепкой рукой перехватил поводья. Ларош легко спешился.
– Передашь старику Леандру, чтобы посадил сирень – там, на месте старой ели. Смотреть на нее будет приятнее, чем на этот обрубок!
– Слушаюсь, мсье! Я прослежу! Мадам вас ждет.
– Ничего, подождет. Хочу выгулять кобылу, купленную этим летом. Мне нужно движение.
На исхудалом лице виноградаря отражался холодный гнев – чувство, не покидавшее его с момента отъезда единственной дочери. Венсан, краснея от смущения, все же проявил настойчивость: