Сить — таинственная река
Шрифт:
Солнце поднималось все выше и выше и все щедрей и обильней лило на землю свое тепло. Беззаботно, без устали на разные лады и голоса, пели, трещали птицы.
Слушая их пение, Ленька вдруг увидел себя как бы со стороны. Он представил себе, что вот сейчас откуда-то появятся смелые и добрые люди. Они заметят его, голодного и оборванного, помогут слезть с дерева, на которое он с таким трудом взобрался в вечерних сумерках. Потом накормят, напоят и, узнав, что он держит путь на фронт, укажут дорогу и сами пойдут с ним
Ленька мечтал. Сейчас, когда он понял, что до фронта не дойти, эти мечты были единственным утешением…
Желтогрудая пичужка села у самой головы Леньки, покачалась на тоненькой веточке, поблескивая черными бусинками глаз, потом вспорхнула с тревожным писком и спряталась в вершине дерева. И Ленька подумал, что так можно просидеть здесь до вечера, потом еще день и еще, изнемогая от слабости и голода, а потом… Ему стало жутко при мысли, что потом наступит голодная смерть. Он огляделся по сторонам, собираясь слезть, и разжал онемевшие руки. В глазах потемнело. Перевернувшись через голову, Ленька полетел вниз…
Поднимался медленно, а поднявшись, едва удержался на ногах. Постоял, опираясь плечом о дерево, затем двинулся навстречу солнцу.
Идти в этот день было особенно трудно. Непослушные ноги путались в траве, спотыкались о колоды, ветки и паутина назойливо лезли в лицо, но Ленька не отводил их.
К полудню, оборванный, с бескровным лицом и расцарапанными руками, выбрался он на лесную тропу. Это придало сил: какая бы ни была стежка, она всегда ведет к людям. Но Ленька прошел по ней всего километра два, дальше идти не смог. Он беспомощно привалился спиной к осине и закрыл глаза. На рыжеватых ресницах заблестели слезы. Ленька плакал. Но не от усталости и голода и не от страха — днем ему не было страшно. Он плакал от обиды.
Голоса раздались совсем рядом, за деревьями. Ленька вздрогнул, но не успел пережить радости: в говоре почудилось что-то незнакомое, настораживающее. Язык был чужой!
Фашисты? Ленька увидел на тропе их серую одежду и прыгнул в заросли, но споткнулся и упал вниз лицом.
Голоса смолкли. Ленька перестал дышать, притаился.
Зашуршала трава, прошелестели раздвигаемые ветки. Кто-то остановился у самой головы. И только одна мысль мелькнула в голове: вот сейчас пнет сапогом или ударит прикладом, и тогда все!
Собрав последние силы, Ленька вскочил на ноги, но увидел перед собой седобородого старика и, ошеломленный, без памяти повалился на землю…
Очнувшись, Ленька с недоумением огляделся. Он лежал на полу на мохнатом овчинном тулупе, покрытый ветхим стеганым одеялом. Над головой низкий потолок, оклеенный газетами, серый от пыли и времени, слева — тесовая заборка, справа — темная бревенчатая стена с небольшим окном. На подоконнике сидел смуглый узколицый подросток и старательно чинил какую-то одежду.
Ленька
— Дедо! — позвал он.
Откуда-то появился высокий, плечистый старик с большой всклокоченной бородой. Ленька удивленно вытаращил глаза: лицо старика показалось знакомым. Как что-то очень далекое, но отчетливо сохранившееся в памяти, вспомнилось бородатое лицо деда, выросшего в лесу.
«Да это же тот самый старик!» И в ушах Леньки опять зазвучала непонятная чужая речь.
— Што этак на меня смотришь? — прошамкал дед, протягивая костлявую руку, будто хотел погладить Леньку по голове.
Но тот отпрянул.
— Вы кто?
— Мы-то? Али не видишь? Люди.
— Чьи люди?.. За кого?
— Не понимаю, — пожал плечами старик.
— Вы наши, советские?
— А как же! Совсем советские.
— Почему же тогда, в лесу, не по-русски говорили? — заколебался Ленька.
— А так. У нас свой язык.
— Какой свой?
— Экой ты неверный! Вепсы мы. Чухари. Не слыхал?
— Не-ет…
— Видишь, мы по-русскому можем, только свой язык ловшее выходит. — Старик склонился над Ленькой. — Гляди-ко ты, какой шкилет стал! Ладно, на дорожку выбрел. Мы там сено ходим делать. Смотрим — лежишь. Потом прыгнул, потом опять лежишь. Видим, совсем худо у тебя. Вот и принесли с дедком Антипом. Сесть-то хоть можешь?
— Могу.
Ленька напрягся, но лишь оторвал от подушки тяжелую голову.
— Совсем худой! — Старик помог ему сесть, подложил за спину подушку. — Митька, принеси-ка парню поесть!..
Митька, тот самый подросток, что сидел на подоконнике, мигом выбежал из комнаты.
— Это мой внук, — пояснил дед. — А ты откуль будешь? Чей?
— Ничей, — ответил Ленька. — Сирота.
Он впервые назвал себя этим холодным, неприютным словом.
Дед вздохнул.
— Время худой… Сироты много. Потому война… Тебя как звать?
Ленька назвался.
— Егоров? Погоди, Егоровы в Пустынке есть. Не из Пустынки ли будешь?
— Нет. Я из-под Ленинграда.
— Ну! Ай-вай-вай… — Старик покачал седой головой. — Совсем далеко. Как же ты в наш край попал? Лес большой, деревни нету, силы нету… Как попал?
Ленька начал рассказывать о налете фашистов на колонну эвакуированных детдомовцев, но тут Митька принес горшок молока да большой ломоть хлеба, и рассказ пришлось прервать.
Когда горшок опустел и с одеяла были собраны последние крошки, Ленька сказал:
— Еще бы маленечко…
— Боле нельзя. Худо будет. Брюху тяжело будет… Вот лежи, потом снова можно.
Старик что-то сказал внуку на своем языке и вышел. Ленька и Митя остались одни.
— А что, в вашей деревне все… ну, эти…