Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
— Ну, десантники, значит, караулим пшеницу?
— Защищать святое — это дело десантников, товарищ полковник, — нашёлся Аноприенко, у которого, как известно, хорошо подвешен язык.
Полковник наказал танкистам соблюдать осторожность. Танки снова ожили. Стоявший рядом с нами тоже взревел, затем развернулся и будто отомстил за хозяина: комок глины, вырвавшийся из-под гусеницы, залепил мой глаз.
Крикнув «ой», я повалился в пшеницу. Ребята протёрли мне глаз, но это не помогло. Они суетились и хлопотали вокруг меня, просили: «Заплачь, ну давай заплачь!»,
Аноприенко перебил Мишу:
— Миша, ну посоветуй, что делать? Ведь поблизости воды даже нет. Послать человека в деревню? Вызвать сюда врача? Ну, скажи хоть что-нибудь, не проглотил же ты свой язык!
— Откуда я знаю, что делать. Наверное надо вызвать врача. А может, сам сержант скажет…
— Если надо сходить за водой, го я могу, — предложил один из ребят.
— Нет, пусть сходит Гриня. Он бегает хорошо.
Каждый предлагал своё, и потому они никак не могли прийти к определённому решению. Вдалеке замаячил неясный силуэт. Это была тележка-одноколка. На ней сидели двое, рыженький возчик лет сорока и пассажирка — женщина с ребёнком на руках. Телега со скрипом подъехала к нам и остановилась. Извозчик-коротышка, увидев мой глаз, сочувственно покачал головой:
— Как бы зрение не пострадало!
И тут всех удивила женщина. Уложив ребёнка на траву, она одной рукой открыла мой глаз, другую просунула за кофту и достала оттуда налитую материнскую грудь. Струя молока ударила мне в лицо.
Ребята притихли, ошеломлённые, а я после этого промывания почувствовал облегчение и решился открыть пострадавший глаз. Глянул через плечо женщины и увидел волнующееся хлебное поле…
Сначала я любил глядеть в окно госпиталя на деревья. Потом и они приелись. Я тосковал,
Вспоминались ребята нашей роты. Я их видел то за укладкой парашютов, то у полкового знамени. Про себя давно решил — как только снимут повязку с глаза, здесь не задержусь, а если не отпустят, придумаю что-нибудь, ребята помогут. Единственным утешенном были два письма, оставшиеся в кармане с догоспитальных времён. Одно — от Язбегенч. Хотя я знал содержание, письма наизусть, всё равно повторять его ещё и ещё доставляло мне радость.
«…Сажусь писать тебе и чувствую: ты стоишь где-то рядом со мной.
Все мы здесь живы и здоровы, такие, какими ты оставил нас. Отец возится со своим трактором, твои младшие братишки да сестрёнки в эти дни помогают колхозу собирать хлопок, а я занята школьными делами.
Ты можешь спросить: «Есть ли время на то, чтобы вспомнить меня?» А я отвечу — ты всё время со мной, стоишь перед глазами. Когда приходит почтальон и твои младшие братишки и сестрёнки выбегают навстречу ему: «Принёс ли от нашего братика Нуры письмо?», я успеваю первой схватить твоё письмо.
Со дня разлуки с тобой прошло 524 дня с сегодняшним. Скоро, скоро ты возвратишься.
До свидания. Живи и здравствуй, где ты пребываешь. Пиши почаще. Хоть писем не жален для нас… Твоя жена, проглядевшая все глаза в ожидании».
Второе
«…Ты думаешь: «Она пропала без вести», и действительно, я далеко от вас. Судьба забросила меня из Прибалтики на Дальний Восток.
Ты помнишь случай, когда мы ходили к старой крепости? Ты открыл мою сумочку, чтобы достать спички, увидел в ней фотографию курсанта. Теперь он артиллерийский лейтенант. Тогда он приехал домой на каникулы, и мы познакомились с ним у моей подружки. Но ты решил не заметить этой фотокарточки, во всяком случае ни о чём не спросил. Может быть, ты был прав…
Недавно мы справили свадьбу — можешь поздравить меня. Устроились хорошо, имеем двухкомнатную квартиру. Привыкаю к городу, читаю книги. В нашем городе морозно и снежно, но когда есть человек, согревающий твоё сердце, холод нипочём!
Служи в здравии, Нуры. Желаю с честью закончить службу и радостно встретиться с женой. С глубоким уважением к тебе. Татьяна».
М-да, вышло именно так, как говорится в притче: «Мальчик торопится, а тутовник созревает в своё время». Через двадцать дней врач-майор написал, что теперь я совершенно здоров. На следующий же день, собрав свои вещи, я отправился в часть.
Я шагал, следуя за разводящим. Место назначения — склад нашего полка, где хранился картофель. Этот пост у нас считался крайним. Склад окружала поляна, где с первых дней весны и до поздней осени зеленела буйная трава.
Стоя на посту днём, я обычно встречал здесь старого лесника. Он появлялся в деревьях и уходил по тропинке, бегущей меж заграждений из колючей проволоки. Иногда он напевал непонятные песенки и сам был мне непонятен: окружающее его будто не интересовало.
Сегодняшний наряд начинался с ночи. Луна, поднявшаяся из-за леса, поглядела на свою сестру-купальщицу, плавающую в зеркальной глади реки, и осветила всё вокруг; свисающие ветки деревьев похожи на распущенные волосы, и в них — силуэт девушки…
Временами девушка нагибалась и присматривалась к тропинке. Может быть, прислушивалась к шорохам. Вскоре я заметил — кто-то мчится по берегу. Не добежав до девушки, остановился и, присев на корточки, стал пить. Затем они поравнялись.
— Лайма, ты знаешь, мама попросила навестить сестру в соседнем колхозе, сама она больна. А придёшь — не отпустят, чтобы не усадить за стол, — сказал он и взял девушку за руку.
— Я бы и до рассвета ждала, — прошептала девушка.
Парень некоторое время глядел в её освещённое луной лицо. Потом опустил глаза.
— Лайма, ты мне будешь писать или…
— Конечно, напишу. А что значит это «или»? — спросила девушка.
— Этим «или»… Если ты можешь поступить, как Януте, скажи мне об этом сейчас, чтобы у меня не было никаких надежд.
Девушка обиделась.
— Не все мы похожи на Януте. Если девушка настоящая, у неё и в мыслях нет угождать всем парням подряд. Давно известно, что нельзя согреть всех мужчин, как солнце.