Сияние
Шрифт:
– Привет.
– Ты не уехал.
«Я хочу быть с тобой» – так было написано в эсэмэске, которую я получил.
Я просунул руку у него между ногами, он на секунду прикрыл глаза:
– Умереть бы вот так.
– Самое время.
Дверца бардачка вдруг открылась, оттуда выкатилась помада его жены. Я накрасил губы:
– Я тебе нравлюсь?
– Как никогда.
Я приподнял его футболку и оставил на груди ярко-красный поцелуй:
– Ты любишь меня?
– Ты же знаешь.
– Скажи это вслух, прокричи на весь мир.
Он покачал головой. Он оставался бесстрашным парнем с низко склоненной головой, верящим в старые добрые ценности: родину
– Я люблю тебя-а-а-а!
Он кричал во весь голос, и я обнимал его все сильнее.
Люк открыт, я высунулся из машины по пояс и прокричал это земле, кустам и песку:
– Он любит, он любит меня-а-а-а-а!
Я помахал проезжающему грузовику.
Потом нырнул обратно в машину. Костантино тяжело дышал. Мы снова стали самими собой. Мы прежние. Мелкие зеленые ящерки. Он включает аварийку и смотрит на меня:
– Наверное, лучше прижаться к обочине.
Если бы кто-то увидел нас в тот самый момент, он бы рассмеялся, поднял бы нас на смех. Жалкие, смешные, слюнявые гомики. Но никто нас не знал. Эта жуткая тоска по любви была знакома лишь нам, она переплелась с тоской по нашей сущности, по нашей душе. Мы проживали медовый месяц, отложенный на тридцать лет.
– Куда ты везешь меня?
– Отвезу, куда скажешь.
Мы тряслись по дороге, а когда остановились, вылезли, отклячив зад. Я сорвал цветок и вставил его за ухо Костантино, большой пахучий цветок без листьев.
Мы смотрели друг на друга, и все было как в первый раз. Мы снова были невинны, природа погрузилась в тишину. В этой тишине наша невинность что-то нашептывала. Сентябрь только начался.
Мы смотрели виноградники, заглядывали в огрубевшие от солнца лица крестьян, которые выходили навстречу. Костантино наклонялся, давил завязь пальцами, внюхивался, разговаривал на непонятном наречии виноделов. Мы шли вдоль виноградных лоз, высаженных ровнехонько, точно тюремные решетки, заходили в сырые подвалы, где стояли огромные бочки для выдержки вина, пробовали сыры, от которых пахло червями и влажной землей, пахло нами.
Я думал о том, что сегодня мы будем вместе. Я не спешил: знал, впереди целая ночь. Мы не спали вместе тысячу лет. Тысячу лет не засыпали рядом.
Я представил себе мирную жизнь вдвоем. Мы будем держаться за руки, ходить по магазинам, ждать наступления ночи. Мы больше никогда не расстанемся, я этого не допущу. Это просто абсурдно.
– Поедем посмотрим на бронзовых воинов из Риаче, безглазый и бородатый, славная пара… [43]
Наши рубашки – светлые пятна посреди темноты. Костантино расправил руки, точно старый-престарый ангел:
43
Воины из Риаче – древнегреческие парные бронзовые статуи, находятся в музее города Реджо-ди-Калабрия.
– Я свободен, Гвидо, я чувствую, что свободен.
Мы купили две соломенные шляпы, бросили их на землю – потом подберем. Остановились поужинать в курортном поселке, изуродованном самовольными постройками. Зашли в буфет, где продавали панини и сэндвичи. Там висел огромный выключенный экран, выстроились
– Зачем это тебе?
– Уже ни за чем.
Он признался, что готовился повеситься, что думал об этом каждый раз, когда садился в машину и выезжал из дому. Выхватив веревку, он выбросил ее в море, издав дикий циклопий крик.
Мы спустились с утеса и добрались до пляжа, шагая в ночи к темной кромке воды. Потом разделись и кинулись в море. Вода была теплой, она мерцала слабым светом, так что виднелось дно. Мы медленно скользили в темноте, точно огромные рыбы. Костантино скрылся под водой, я испугался. Море было спокойно. Потом он вынырнул из темноты. Огромный Посейдон, он вдруг возник у моих ног. На меня обрушилось море. Мы поцеловались, закружились в воде.
Он вытащил швейцарский нож и открыл штопор, вонзил его в пробку, и вот уже мы прикладывались к стеклянному горлу. Немного похолодало, кожа покрылась мурашками. Он был так хорош: мощные мышцы все еще вырисовывались четким каркасом, небольшой животик нисколько его не портил. Мы столько всего пережили, и пережили так далеко друг от друга.
– Что ты собираешься делать?
– Ничего. Да ты и так знаешь.
Тем вечером мы о многом говорили. Казалось, он действительно решился. Смелость и мужество, которых нам недоставало в юные годы, проснулись: нас не сдвинуть, как море.
Он уже и так не спал с женой.
– Я хочу быть собой, Гвидо. Наконец-то я могу быть собой.
Перед нами, всего в нескольких километрах, была Греция, мимо проплывал кораблик, который вез туристов в Патры. На мгновение мы представили, что находимся на борту, с рюкзаками, что прожитых лет как не бывало. Мы вспомнили ту поездку, ту бухту, заброшенный ресторан на берегу, табличку «Продается». И все показалось так близко, только протяни руку. Море было нашим другом, оно медленно струилось меж прибрежных камней, образуя белые завитки, и казалось, что отныне штормов больше не будет. Костантино коротко и шумно дышал, как заправский курильщик; мой оголившийся лоб блестел в темноте. Мы были уже не молоды, но еще и не стары. Мы совладали со своими эмоциями и наконец-то были рядом. Оставалось придумать, как жить дальше, нужно было все как следует устроить. Другого выхода не было. Ведь мы не животные, мы устали вести себя как случайно спаривающиеся собаки, облизывать друг другу задницы и рычать. Да, гордиться нечем, но и стыдиться тоже. Нужно попросить прощения у родных.
Палатки у нас не было, мы встали и пошли искать укрытия в скалах, возвышавшихся за нашими спинами.
Нашли спокойный, тихий грот. Он-то и стал нашим брачным ложем – брачным ложем двух греческих воинов на пороге смерти. Пусть мы мужчины, и что с того? Кому там, наверху, под зависшим над землей синим куполом, есть дело до двух ничтожных особей, копошащихся в адской пропасти среди других себе подобных? Я гладил его по спине. Мы занимались любовью точно впервые, удивляясь друг другу и бросая вызов происходящему. С насилием было покончено. Воцарилась тишина. Мой любимый – словно беременная дева.