Сиятельные любовницы
Шрифт:
Известие о его смерти погрузило весь Рим в великую печаль. Он погребен в Пантеоне, и над гробницей его, по его желанию, поставлена мадонна, высеченная из мрамора Лоренцетто. Друг его, Пьетро Бембо, написал эпитафию.
Рафаэль в могиле, а что же сталось с Форнариной? По правде сказать, об этом мало найдено сведении, но вот один из последних эпизодов из ее жизни, который передает Октавио Виньон:
«По совету Августина Чиджи, боявшегося отмщения ей со стороны учеников Рафаэли, Форнарина через несколько часов после смерти своего знаменитого любовника удалилась в дом отца.
Это было вечером, довольно поздно, и она была одна в маленьком саду. Сидя на скамье, она думала, быть может,
Вдруг она вздрогнула. Чья-то рука коснулась ее плеча, и слишком хорошо знакомый ей голос произнес:
— Добрый вечер, Маргарита.
Это был голос Томазо Чинелли.
Значит, он бежал из тюрьмы?
— Да! — ответил он, как будто подслушав ее мысль. — Да, я убежал из моей тюрьмы, благодарение Богу!.. Тебя удивляет, Маргарита, что через пять лет я захотел подышать свежим воздухом? Я был в Субиано, в монастыре, — без сомнения, это для тебя не новость, — заперт за двойными дверями в узкой келье. Ах, меня хорошо сторожили!.. Чтобы сделать тебе приятное, тот, кто бросил меня в эту тюрьму, — мой хозяин Августин Чиджи, — дал серьезные приказания. Но нет такой хорошей собаки, которая не перестала бы лаять. Нет такого тюремщика, который не устал бы от надзора. Сегодня вечером, пользуясь тем, что забыли задвинуть засовы, с помощью гвоздя, который я вытащил из моего башмака, я отпер дверь… Потом, с помощью веревки, привязанной к окну, я выбрался в поле… И вот я здесь. Скажи мне, Маргарита, если б ты была мужчиной и находилась на моем месте, что бы ты сделала с невестой, с любовницей, которая, постыдно изменив тебе, на пять лет лишила тебя свободы?..
Форнарина встала.
— Убей меня! — сказала она.
— А! Ты согласна?.. Ты это заслуживаешь…
— Я согласна, что ты мужчина, а я — женщина, что ты силен, а я — слаба, что ты меня ненавидишь, а я не люблю тебя больше, что я сделала тебе зло, и ты жаждешь мести… Я предаю душу Богу. Убей меня, если хочешь!..
Луна, пробиваясь сквозь древесную сеть, освещала лицо Форнарины. Она была бледна, но не дрожала.
Томазо внимательно и долго наблюдал за ней.
Он был бледнее ее, он очень изменился. Пятилетнее пребывание в четырех стенах состарило его на десять лет.
— А если я не убью тебя? — сказал он после некоторого молчания. — Если б я простил тебя, что бы ты сделала?
— Как, что бы я сделала?
— Сеньор Рафаэль Санти, твой любовник, то есть — один из твоих любовников, потому что, я уверен, у тебя было несколько, не считая Августино Чиджи, — сеньор Рафаэль Санти умер, я узнал это, попав в Рим, и потому-то пришел сюда. Что, если теперь я буду снова просить тебя выйти за меня замуж?
Маргарита склонила голову.
— Я отвечу тебе — нет! — сказала она. — Ведь я сказала, что не люблю тебя!..
— Совсем не любишь? Это решено?..
— Э! Если б я еще любила, разве я оставила бы тебя ка пять лет там, где ты был.
— Это правда. Если я еще люблю тебя?
— Тем хуже для тебя.
— Ты скорее согласилась бы умереть, чем выйти за меня замуж?
— Да.
— А любовницей моей? Слушай! Это подло, это низко, но, несмотря на все зло, которое ты мне сделала, и на всю жестокость, с какой ты говоришь, что перестала любить, — я, каюсь, я люблю тебя, я все-таки обожаю тебя, Маргарита!.. Убить тебя?.. Полно! Я жажду не крови твоей, я жажду твоих ласк!.. Забудем все!.. Одну ночь… только одну ночь… одну ночь еще будь моей любовницей!.. Моей возлюбленной милой, как прежде… и ты никогда не услышишь обо мне… Никогда!.. Хочешь? Говори! Говори!..
Он притянул ее к себе, она его оттолкнула.
Но он продолжал умолять ее.
— Ты меня более не любишь… Пусть!.. Я не могу насиловать твоего сердца…
И каждое это слово он сопровождал поцелуем ее шеи, глаз, волос. Она вся горела.
— Ну идем же! — задыхаясь, сказала она. — Идем!
Она увлекла его к дому. Но, к ее глубокому изумлению, на этот раз он оттолкнул ее.
— Это что значит? — сказала она.
— Это значит, — сказал молодой человек, сделавшийся вдруг столь же спокойным, сколь она была взволнована. — Это значит, Форнарина, что я отмщен! О, да, отмщен!.. Ты приняла всерьез мои мольбы… Я смеялся над тобою!.. Мне еще любить тебя? Мне желать обладания тобой?.. Ха! Ха! Но отныне, прежде чем соединить на одну минуту твои губы с моими, я предпочту, чтобы они иссохли и рассыпались прахом! Я хотел видеть, будешь ли ты подлой до конца… Я видел это… видел столь подлой, столь низкой, что никто бы не поверил, никто!.. В тот час, когда его друзья, когда весь римский народ еще рыдает на открытой гробнице величайшего живописца мира, — в этот час что хотела сделать Форнарина, его любовница?.. Из жажды наслаждения, одного лишь наслаждения по склонности к распутству, Форнарина была готова отдаться человеку, которого ненавидит, ха, ха!.. Смотри, у меня нет к тебе даже ненависти! Маргарита! Я побоялся бы замарать мой нож, вонзив его тебе в сердце. Все, чего ты стоишь, — вот!
Сказав это, Чинелли бросил в лицо Форнарине ком грязи.
Затем он удалился.
Если неизвестно, что потом стало с Форнариной, то мы знаем, как кончил Чинелли, ее жених и первый любовник.
Он сделался бандитом, начальствовал над шайкой, которая долгое время опустошала римскую Кампанию, особенно часто нападая на собственность сеньора Августина Чиджи, и был убит в 1527 году при осаде Рима, сражаясь в арьергарде коннетабля Бурбонского.
Бианка Капелло
Когда Венеция, говорит Жюль Леконт, могущественная как своим флотом, так и дипломатией, сделалась владычицей морей, она захотела ежегодно праздновать свое морское первенство. Тогда-то и был построен Буцентавр, громадный корабль, неудобный для навигации и предназначенный только для того, чтобы в дни особенных торжеств скользить при помощи весел по тихим лагунам.
Самым замечательным, самым великолепным торжеством, справлявшимся Венецией, было обручение дожа с Адриатическим морем. Оно совершалось с особенной пышностью. Все власти Венеции в роскошных костюмах, все иностранные посланники при Республике сопровождали дожа на Буцентавре, который подплыл к Пиацетти под звон колоколов, под шум восторженных восклицаний народа. Это было всенародное торжество. Дети и взрослые, богатые и бедные — все обитатели Республики скорее согласились бы отдать десять лет своей жизни, чем не присутствовать на этом празднике.
Однако в четверг 6 мая 1563 года, когда Жером Приули, — божией милостью уже четыре года бывший дожем Венеции, — совершал с морем свой мифический союз при восторженном реве толпы, две личности, сидевшие рядом в отдаленной комнате одного из дворцов, оставались равнодушными к этому восторгу.
Для них в той маленькой комнате, где они находились, заключался весь мир.
Кто же были эти две личности и о каком уж таком предмете рассуждали они, что могли оставаться безучастными к торжеству, волновавшему тысячи душ?