Сиятельные любовницы

де Кок Анри

— Что я скажу ей?

— Не проходят ли здесь цыганские таборы?

— Да, бывает.

— Ну, так какая-нибудь цыганка в твое отсутствие не могла разве войти в твою хижину и похитить ребенка, пока мать спала? Эти проклятые египтяне все воруют детей, это известно. Теперь твой ответ. Слушай, я не хочу торговаться и даю тысячу пятьсот секинов.

Джиакомо поднял голову. Он начинал входить во вкус.

— Две тысячи, — сказал он.

— Гм! А ты жаден, мой друг! — сказала испанка. — По хорошо, две тысячи.

— Где я найду вас?

— В полночь у развалин

старинного монастыря в Фисзоле.

— В полночь. Ладно.

В полночь Ипесса Мандрагоне, в сопровождении хорошо вооруженного лакея, испанца по имени Сильва, преданного ей душой и телом, была на месте назначенного свидания. В четверть первого пришел Джиакомо с ребенком.

— Вот! — сказал он глухим голосом. — Деньги?

— На. Но что случилось? Твоя жена?..

— Не бойтесь, жена моя ничего не скажет. Она умерла.

— Умерла?!

Не дав никакого другого объяснения, рыбак взял мешок с золотом и удалился.

— Умерла! — повторила потрясенная Мандрагоне. — Он убил ее!..

И после некоторого молчания, обернувшись к своему спутнику, проговорила:

— Вот какое дело, Сильва. Я хотела показать тебе этого человека, чтобы, как-нибудь поссорившись с ним на дороге, ты убил его… Но если он сам убил свою жену, то нам нечего хлопотать о нем, потому что, вероятно, он сегодня же покинет страну, чтобы никогда больше в ней не появляться.

Мандрагоне как в воду глядела. Уйдя из Фиезоле, Джиакомо вместо того, чтобы направиться к дому, пошел в другую сторону. И его больше не видели в Мурельо.

Вот что произошло между рыбаком и его женой: когда, воспользовавшись сном бедной матери, он, следуя совету Мандрагоне, хотел взять ребенка, она проснулась. Тщетно Джиакомо уверял, что он хочет поцеловать своего дорогого малютку, крестьянка, пораженная каким-то мрачным предчувствием, упорно отказывалась хоть на минуту расстаться со своим сокровищем. Время приближалось, его ждали в Фиезоле с двумя тысячами секинов… Кровь бросилась в голову негодяя. Ничего не добившись лаской, он пошел на насилие.

— Ото такой же мой ребенок, как и твои!.. Я требую его себе!

— Для чего? Чтобы убить его?

— Да нет же!.. Он будет очень счастлив… счастливее, чем у нас. Мне поклялись.

— Счастливее, чем у нас? Где, с кем?..

— Я тебе расскажу позже. Отдай мне его!..

— Никогда!.. Джиакомо, из милости, из жалости… оставь мне моего ребенка. Мы уйдем с ним, если ты боишься, что тебе дорого будет стоить прокормить нас!.. Помогите!.. Помогите!.. Боже мой, у меня похищают сына!.. О! Отец похищает сына у матери… Подлец!.. Нет, нет!.. Лучше убей меня!

И он убил ее.

Во время борьбы огонь, освещавший хижину, упал и рассыпался по полу. На помощь убийству подоспел пожар. Оставив горящую хижину и в ней труп несчастной женщины, Джиакомо с ребенком убежал.

Остальное известно.

На другой день Бианка Капелло написала Франческо Медичи:

«Монсеньор!

Бог услышал нас: у нас сын. Назначьте имя, которое он будет носить».

Франческо

дал своему подложному и прелюбодейному сыну имя Антонио Медичи и купил для него в Неаполитанском королевстве маркизство, которое давало в год дохода не менее ста тысяч экю.

Богатый и благородный с колыбели, сын рыбака мог похвастаться, что родился увенчанный…

И как будто само небо хотело оказать свое покровительство дурному поступку и преступлению Бианки Капелло: на другой год после того, как она подарила сына своему любовнику, Анна Австрийская умерла, родив четвертую дочь.

Через пять месяцев — 20 сентября 1579 года — Бианка Капелло сделалась великой герцогиней…

Но брак этот произошел не без неприятностей. У Франческо было два брата: Петро Медичи, служивший при испанском дворе, и Фердинанд, живший в Риме. Братья осмелились издалека сделать ему несколько замечаний по поводу его намерения жениться на любовнице, на вдове какого-то Пьетро Буонавентури. Эти замечания мало повлияли на великого герцога, но он предвидел противодействие со стороны Испании, от которой зависела Тоскана, и уведомил о своем браке Филиппа II, позаботившись прибавить к письму сумму в пятьсот тысяч экю.

Филипп II дал ему полную свободу жениться на ком он хочет.

Успокоенный с этой стороны, великий герцог дал знать Венецианской республике, что он желает ближе соединиться с ней, женясь на додери св. Марка. И тот же Сенат, который публично покрыл бесславием Бианку Капелло и оценил голову ее обольстителя, на этот раз осыпал ее почестями, он отправил во Флоренцию двух посланников и патриарха Аквилея, чтобы присутствовать на брачной церемонии и передать новой великой герцогине диплом, которым она признавалась Кипрской королевой.

Один из посланников возложил на голову Бианки королевский венец, после того как она получила от Франческо Медичи обручальное кольцо.

Великая герцогиня и королева!.. Правда, королева несуществующего королевства, потому что в 1579 году остров Кипр уже восемь лет как принадлежал туркам, но что за дело! Бианка все-таки носила корону.

Но отчего во время обедни, торжественно совершавшейся в Кафедральном соборе Пизским архиепископом Ринуччини, новобрачная — великая герцогиня и королева — побледнела и задрожала, как будто какая-то мрачная мысль затмила ясную лазурь ее счастья?..

Потому что в ту минуту, когда она вошла в церковь, один монах, совершенно скрытый капюшоном, тихо сказал ей: «Ты счастлива, королева? Подумай же о тех, которые страдают, о тех, которые страдали! Помолись за отца и за мать твоего сына!..»

Помолись за мать и отца твоего сына! Бианка должна была употребить всю свою энергию, чтобы сдержать крик ужаса, когда услышала эти слова, в смысле и в тоне которых она не могла ошибиться. Монах знал все. Но кто он? Без сомнения, это Джиакомо Боргопьи! Он еще в монастыре догадался, каким образом использовали его ребенка, и оплакивал там несчастную мать, убитую им, а теперь пришел напомнить ложной матери, что радости и слава этого мира — прах и тлен.