Скандальная молодость
Шрифт:
Я заперла дверь, осторожно повернув ключ, который потом выбросила в канаву; уходя, я думала о том, что, когда в комнате стало темно, я сама почувствовала, что задыхаюсь, и на миг испытала страх. Итак, завтра Изи не увидит ни солнца, ни тополя, и будет ждать, думая, что ночь оказалась длиннее, чем она предполагала, и иллюзии и надежды усилят это ожидание, и оно продлится дольше, чем длится век человеческий.
Но на первом понтоне в Коломбаре я оглянулась и обнаружила, что во всех окнах по фасаду палаццо горят хорошо знакомые мне старые светильники, отчего дворец казался неким царством, населенным немыми, однако способными выжить, что бы ни происходило и в какую бы страшную бездну ни рушились столетия.
V
Много дней она шла на восток и наконец увидела палатки дезертиров на плато Маркезана: освещенные изнутри лампами, отливающие белизной и золотом в лучах заходящего солнца, они казались сказочными дворцами.
Она подошла к ним в самом начале ночи, неся с собой веселье голода.
Никто не спал. Они сидели, нахохлившись, охваченные досадой, и чутко реагировали на исходящую от теней угрозу. Кто-то хватался за ружье, услышав плеск воды у створок шлюзов или дыхание песка на границах. Кто-то исчезал в глубокой тьме с белым флагом в руках. Они никого не ждали, уверенные, что мир никогда не сможет их настичь. Днем они спали, распространяя животный запах, от которого перехватывало горло.
На плацу — бутыли с вином и продукты. Столб с вывеской: «Полк „Ничто“». Прибывали всадники и объявляли по бумаге:
— Обвиняются в дезертирстве!
Присутствие Дзелии заставило их воспрянуть духом.
Они организовали футбольный турнир, сходили в Борго Санти и вернулись, ведя на поводу мулов, нагруженных свежим хлебом; офицеры снова начали отдавать приказы. Некоторые призывники были из области Венето, все, как один, ростом были не меньше метра восьмидесяти: Дзелия любила смотреть, как они стоят в строю, пока военный капельмейстер дирижирует импровизированным духовым оркестром, музыканты которого бродили по естественным эскарпам, тщетно пытаясь найти в засыпавшем их песке какую-нибудь причину для исполнения маршей, которые в окружающей пустоте в конце концов начинали звучать печально. Погруженные в солнце, лишенные теней, они, казалось, обращаются к стаям грачей, застывших в неподвижности на стерне.
У всех прибывающих в лагерь снимали с погон звездочки.
Однажды вечером одновременно зажглись все лампы и появился полковой священник в рясе, которая была ему заметно велика. Он остановился на плацу и, глядя себе под ноги, ждал, пока ему вынесут приговор: подбородок ему оторвало гранатой и целлулоидный воротничок закрывал половину лица. Один из дезертиров вышел из строя, взял его за руку и опустился перед ним на колени. Они застыли в молчании, ибо ни молитв, ни слов у них больше не было. Все, наблюдавшие эту залитую возвещающим катастрофу светом луны сцену, затаили дыхание.
Потом появился француз по прозвищу Ханси, который, прощаясь, говорил: ревуа. И еще один, в парадной форме, по прозвищу Пруссак.
Лошади без всадников галопом проносились через лагерь и исчезали в дюнах. Однажды пришли какие-то дозорные, которые, казалось, возвращались с поля битвы: солдаты опирались на ружья и палки и еле двигались, сгибаясь под тяжестью снаряжения, а лица у них были того же цвета, что и шинели. В последующие дни они, не обращая внимания на то, что все смотрели на них с ненавистью, держались так, словно все еще находились в окопах. Они пели: наша ненависть к тебе безгранична — и мы от нее не отречемся — ни на земле, ни в море — мы ненавидим сердцем — мы ненавидим руками — наша ненависть неудержима и непобедима — это ненависть дезертиров.
Дзелия слушала, не понимая, к кому они обращаются.
Они принесли несколько ящиков украденных где-то медалей, серебряных и бронзовых, и вручали их друг другу,
Дзелия ходила умываться вместе с дезертирами. За обломками скал, похожими на выбросившихся на отмель китов, скрывались хрустальные старые русла, и там они раздевались донага и погружались в воду. Река вдохновляла на безумства, и местные девушки с завистью наблюдали за ними с защитных кольцевых дамб, но подойти не отваживались. Звучала музыка, и Ханси своим прекрасным голосом пел гимн любви.
Лаская тела, которые, освободившись от военной формы, теряли свой варварский облик, она замечала, что вдыхает жизнь в чистый язык дружбы, и вспоминала о некрополях из рассказов Фламандца, об изображенных там сценах пиров, на которых мужчины выглядели застывшими в неподвижности леопардами, а женщины воплощали неуверенность в собственной судьбе. Как некрополь, лагерь дезертиров уходил от трагедии мира в добровольное изгнание.
Прежде чем покинуть старые русла, они пережидали, пока конный патруль карабинеров, который каждый вечер совершал обход, притворяясь, что не замечает их, не исчезнет вдали в лучах заката. Во главе колонны, отделившись от спутников, с видом строптивого быка скакал капитан, и на всем участке покрытого галькой берега держал правую руку поднятой, словно священнослужитель, предостерегающий грешников. На многих дезертиров его белая перчатка, ослепительно сияющая в лучах заходящего солнца, действовала завораживающе. Некоторые пытались бежать, чтобы укрыться от этого грозного благословения, но товарищи их не пускали.
Самым важным событием стало прибытие того, кого впоследствии прозвали Человечным Полковником. Чрезвычайно элегантный, в наброшенной на плечи шинели и до блеска начищенных сапогах, он, едва сойдя с лошади, принялся отдавать приказания, в которых можно было обнаружить какой угодно смысл, кроме военного, и произносить апокалиптические фразы вроде того, что солнце устало сиять, и Вселенная погрузится во мрак. Разум его был ошеломлен — как говорили — тем, что он слишком долго слышал только звук канонад и перестрелок. Иногда он целыми днями просиживал на вынесенном на плац стуле, погрузившись в сон; а иногда взбирался на самую высшую точку Маркезаны и оттуда обращался с пламенными воззваниями к несуществующему войску или к какому-нибудь растерянному дезертиру, или чаще всего к Дзелии, которая, усевшись прямо на песок между дюнами, изображала публику, чтобы он чувствовал себя не таким сумасшедшим и не таким одиноким.
— Tabula rasa нашего прошлого! — кричал он. — Да здравствует несознательное общество! Война войне!
Хотя перед ним не было никого, кроме девчонки и туч комаров, он отдавал приказы стрелять и сообщал траекторию невидимому командиру расчета. При каждом известии о победе он повторял: прекратить огонь; а в знак траура уединялся на высоте, отказываясь от пищи. Одну из амбразур он превратил в обсерваторию, в которой была даже подзорная труба, хотя для наблюдений только и было, что пустыня и чайки на горизонте. Потом он разражался рыданиями.
После последнего сражения под Изонцо, подробности которого доходили постепенно, преувеличенные сказочными голосами сухого русла, полковник появился с ручной гранатой, прижатой к груди; видели, как он ушел в мрачную желтизну округлых обломков горных пород, чтобы к вечеру вернуться, по-прежнему сжимая в лихорадочно дрожащих пальцах гранату на боевом взводе. Он уединился в своей палатке, и один из лейтенантов ввел Дзелию.
— Встаньте на колени, — приказал ей полковник.
Опустившись к его ногам, Дзелия обнаружила, что голова полковника, там, где ее не прикрывала каска, была вся в шрамах. Он долго молчал, а потом произнес: