Скандальная молодость
Шрифт:
Вскоре прибыли гости. От площади Лугов Песка-роли они прошли по аллее пешком под охраной полиции, демонстрируя свою власть создавать угодные им истины и упорядочивать беспорядок. С той же уверенностью, с которой они нас приветствовали, они дали мне понять еще раз, что ничто никогда не следует считать концом света.
Если это и есть человеческое общество, сказала я себе, мне придется провести жизнь в вечном бегстве от него; я убедилась в том, что моя жизнь, которую я считала пропащей, была, если хорошенько подумать, гораздо более праведной, чем у многих других. Между тем звуки вальса возвещали: на нас снизошел новый мир, еще более великий и нерушимый.
Атос вылез из кювета, люди останавливались,
— Это Обжора, — восклицали они. — Посмотрим-ка, что он за зверь!
И Атос сказал:
— Наденьте на меня парадный костюм.
И он исчез внутри виллы, уже не как пленник, а как почетный гость; он добился своей цели, потому что никто не стал бы за ним следить.
Остальные девушки подумали, что все кончилось, и ушли, не послушавшись меня; они повторяли, что он не только сумасшедший, но и предатель, и будь проклят тот миг, когда они с ним связались. Они думали, что это высшее святотатство дня, который никогда не изгладится из нашей памяти, но они были просто дурочки; позже я узнала, что практически все они и жизнь свою закончили, как дурочки.
А я предпочла подождать.
И, действительно, Атос вновь возник на балконе, сожалея, что только одна я не разуверилась. Ему одолжили фрак со слишком короткими рукавами и слишком узкий, но с золотыми пуговицами и гвоздикой в петлице; лицо, которое подпирал крупный узел галстука, было загримировано так же, как на состязаниях — маска клоуна, первым смеющегося над собой. Он был такой же, как всегда, сказочный и настоящий, великолепный и жалкий; но я понимала, что после того, как он всю жизнь изображал громовержца, сейчас он смиренно и в молчании готовится к тому, что собирается совершить, и, видя, что миры ночи далеки от нас, может быть, открывает вместе со мной то пожатие плечами, на которое человек способен, чтобы выразить, сколь невыносимо быть здесь и сколь невозможно добраться туда.
Его позвали в зал, и окно закрылось.
Я тоже ушла в поля, и вскоре догнала своих подруг, и мы не знали, куда направиться, нас окружало пламя догорающих домов и люди, возвещающие о том, что Рим пал. И когда у меня за спиной все принялись говорить друг другу: «Смотрите, вилла Дельфини!», я даже не обернулась, потому что и так все знала и прекрасно представляла себе огненный столб, возникший на ее месте.
— Да, — подтвердила я. — Это горит вилла Дельфини. И это уже не фейерверк.
VII
В пансион Мезола в Моло Фарсетти почти никто никогда не приезжал. На случай появления постояльцев в холле рядами были выставлены сапоги, чтобы можно было сменить промокшую обувь, ибо дождь лил, не переставая. Но мужчины предпочитали спать у себя в лодках, оставляя бортовые огни зажженными даже днем.
С паромов сгружали покрытых черной клеенкой лошадей, которым приходилось часами ждать, пока за ними придут.
Женщины коротали время, глядя, как идет дождь, и размышляя о том, что осень 23-го они запомнят как самую отвратительную. Короткая прогулка вдоль волока, тесно прижавшись друг к другу под зонтиками, и опять — в комнаты, где столики были покрыты клеенкой, как лошади, а стены оклеены обоями с застывшими в неестественных позах птицами. Все вещи были связаны друг с другом ожиданием.
Когда, расхаживая по пансиону, в котором пахло конюшней, Дзелия начинала чувствовать, что похожа на лошадь, выставленную для продажи на рынке, на котором не было ни одного покупателя, она отправлялась в одинокую прогулку и добиралась до Ка Ферретти по защитным кольцевым дамбам, превратившимся
Это пугало ее и очаровывало, тем более, что пансион Мезола держал ее в подвешенном состоянии между непреодолимым скрипением шлюзов и смирением Мириам Маэстри, хозяйки, которая с плохо скрытым сарказмом предсказывала, что в один прекрасный день появятся Коты и выгонят их всех за неумение работать.
А пока она приказывала чистить сапоги.
Дзелия пыталась вместе с подругами предаться неожиданной праздности, но внутренний голос подсказывал ей, что все еще только должно случиться. Белые фонари на пристани служили ориентирами во время прогулок; красные огни подъемных кранов создавали иллюзию счастливого прибытия; туманы скрывали мысли; и их уже не удивляло, что этот почти невидимый мир разрушает правила, и крупные флегматичные мужчины вместо того, чтобы подходить к ним, исчезают на фоне каналов и волоков.
Они взяли в свои руки кухню, и запах супа и кофе вытеснил запах конюшни. Они научились готовить травяные настойки, а кое-кто тряхнул стариной и начал шить или придумывать прически. Мириам Маэстри тоже присоединилась к этой игре, которая постепенно начинала казаться естественной.
Но зимой, утром, они спрашивали, показывая в направлении Понте Триполи:
— Они приедут?
— Приедут, — подтверждала Маэстри. — Скоро будут здесь.
Оставшимися днями они воспользовались с мудростью тех, кто научился доставлять удовольствие другим. Они прожили их хорошо и в мире. Коты появились в конце января и закрыли пансион Мезола, заявив, что в силу каких-то необъяснимых причин люди Дельты перестали испытывать потребность в любви, и заведение Мириам Маэстри превратилось в обычный пансион, единственное отличие которого от других заключалось в том, что там можно было хорошо поесть.
В марте 24-го от Мелары до Дельты было распространено распоряжение полиции, которое лодочники окрестили Сапфировым Указом; в нем будущая Италия представала в виде каких-то джунглей, населенных шпионами и сексотами, которым давали понять: настало ваше время.
В пансион Голена в Бергантино прибыла не похожая на других сексотка: чем больше она открывала лицо, тем более делалась незаметной. Звали ее Лючия Малерба, ей было пятьдесят, и она гордилась, что тридцать из них посвящены борьбе за моральное оздоровление этих мест. Каждый день после обеда она усаживалась в холле, заявляя, что не придерживается никакой религии, кроме своей собственной, и что эта ее религия предпочитает легковесному морализаторству и проповедям точное и честное свидетельство; поэтому она наблюдала за всем своими наглыми глазами молча, как затаившийся хищник.
Как они ни старались, избавиться от нее было невозможно: Голена номинально числилась пансионом, и Малерба платила, как и все остальные постояльцы, за время, проведенное на диване. Мужчины, поднимавшиеся наверх, были вынуждены проходить мимо нее и представляться, спускавшиеся удостаивались ее саркастических аплодисментов. У Дзелии создалось впечатление, что она с каждым днем выпускает все новые побеги, как какое-нибудь растение-паразит, и она шла, садилась напротив и разглядывала ее так же пристально, как та разглядывала всех. У Малербы были белые руки, большие, как у мужчины, которые при ходьбе она держала за спиной.