Скарабей

Радищева Наталия

О, актёры! Марципан уже тогда понимал, что это особая каста, закрытая для простых смертных. Если Мосфильм казался ему огромным языческим богом, то актёры – его маленькими блестящими копиями. Можно было любоваться ими, восхищаться и трепетать от счастья, оказавшись поблизости от них в лифте или в гардеробе. Но подойти к ним, поздороваться, заговорить, как с обычными людьми, казалось ненемыслимым. Актёры были для Марципана подобием недавно сошедших на Землю инопланетян, удивительных и удивлённых и, конечно, не знающих нашего языка. Особенно много актёров можно было увидеть вблизи съёмочных павильонов и на широкой аллее, ведущей от ворот киностудии до входа в главный корпус. Они прогуливались по этой аллее

в одиночку и парами. Высокие мужчины в коротких дублёнках, с крашеными волосами, и бледные от голода женщины, в длинных приталенных пальто, высоких шнурованных ботинках, с тяжелыми серебряными кольцами на тонких пальчиках. Богема!

Позже Марципан стал циничным. Он узнал этот мир изнутри. Понял, почему актёры ходят по этой аллее и в дождь, и в снег, как заведённые. Они надеются, что какой-нибудь режиссёр их заметит, даст им работу. Такая уж у них судьба – всё время быть на виду, мозолить всем глаза и стараться понравиться. Стоит ненадолго уйти в тень, и тебя забудут. Он узнал, что крепче духов и роз, мир кино разит нищетой, водкой и смертью. И ещё он понял, что этот мир, изъеденный на корню червями тщеславия, ещё более жесток, чем тот, по другую сторону забора. Он безжалостен к неудачникам. В мире кино ты или победитель или… труп.

Иногда Марципану удавалось прибиться к какой-нибудь массовке и заработать лишние три рубля. Но такое случалось не каждый день. Чаще, поев солянки, пройдясь по коридорам и вдоволь надышавшись воздухом Мосфильма, он шёл пешком на Киевский вокзал, садился в электричку и ехал домой.

– Приехали, отец! – таксист обернул к Марципану простецкое лицо «топорной работы». – Слышь, папаша? Заснул, что ли?

Марципан очнулся от мыслей и заметил, что они давно стоят возле башни Киевского вокзала. Светящиеся квадратные часы на её верхушке показывали половину первого ночи.

«Папаша! Вот хам! – мысленно возмутился Марципан, доставая из внутреннего кармана пальто элегантный бумажник и отсчитывая обещанную сумму. – Сынок нашёлся! Всего-то, наверное, лет на десять меня моложе! Хам и всё. «Трамвайный», как любил говаривать Гриша, и добавлял: «Водится где угодно. Питается отрицательными эмоциями. Как размножается – неизвестно, но оргазм получает только от хамства. Неистребим, как перхоть». Марципан представил себе таксиста голым. С красным, как у павиана, поднятым кверху задом. Как он скачет по деревьям, цепляясь руками за ветки, и кричит: «Ух, ух!» Это было забавно. Марципан еле удержался, чтобы не рассмеяться.

– Держи, голубчик, – он сунул деньги таксисту и, кряхтя, вылез из машины. А на прощанье поднял руку и игриво пошевелил в воздухе пальцами, как он сам любил говорить, «поиграл на струнах ветра»: – Бай-бай, мальчик. Осторожнее в гололёд.

Сказав это, толстяк громко захлопнул дверцу машины, повернулся к частнику спиной и понёс своё большое, затянутое в кожу тело, вверх по ступеням Киевского вокзала.

Несмотря на поздний час, электричка была полна. Марципан сел на третью от входа скамейку с самого края. Место было неудобным для его комплекции. По счастью, часть пассажиров вышла в Переделкине, а после Крёкшина и Апрелевки, вагон и вовсе опустел. Зарядил, забарабанил по крыше частый осенний дождь. Марципан придвинулся к окну и стал смотреть на капли дождя, осевшие на стекле и стекающие вниз тонкими ручейками. Эта картина успокаивала. Вагон освещался лишь в проходе, двумя тусклыми лампами. Остальная его часть тонула в полумраке…

Вдруг сердце Марципана радостно забилось. Он увидел, что на противоположной скамейке сидит… Миллер. Сидит и смотрит, как живой, своими умными карими глазами. Весёлыми и грустными одновременно. В толстом драповом пальто, в серой шляпе и тяжёлых туфлях с круглыми носами. И белое шёлковое кашне, как удав, обволакивает его жилистую шею.

– Гриша? –

Марципан задохнулся от счастья. – Это ты? Ты же умер…

– И что с того? – пожал плечами Миллер.

– Почему ты так долго не приходил? – Марципан надул губы и сразу стал похож на обиженного мальчика. – Почему? Мне плохо, Гриша. Я…

– Знаю, – прикрыв веки, оборвал его Миллер. – Поэтому я здесь.

– Знаешь? Откуда? – удивился Марципан.

– Мы там, – Миллер закатил глаза к потолку, – всё про вас знаем.

– Я убил человека, Гриша, – снова заныл Марципан. – Теперь не представляю, что мне делать. Я в большой заднице…

– В заднице? Поздравляю! Интересно, в чьей? – Миллер засмеялся своим бесовским смехом. Его тонкие ноздри поползли вверх, а чувственные губы натянулись, слегка приоткрыв два ряда мелких ровных зубов.

– Перестань паясничать! – рассердился Марципан. – Лучше скажи, как мне быть? Ведь ты всегда помогал мне. И сейчас должен. Зачем, ты подарил мне этот, чёртов пистолет? Ты же знал, что он когда-нибудь обязательно выстрелит? Я никогда не прикасался к твоему подарку. Один только раз взял в руки и сразу… убил. Разве так бывает?

Миллер не успел ответить. Поезд резко затормозил, и Марципан проснулся. Он едва не проехал свою остановку.

Путь от станции до дачного посёлка был длинным. Он занимал около часа. Большинство дачников приезжали с другой стороны, на машинах, по гладкому асфальтовому шоссе. Редко, кто пользовался электричкой. Марципану это было на руку. Он был уверен, что, идя от станции пешком, не встретит никого из соседей по даче. Тропинка, по которой он шёл, вилась мимо бараков, в которых жили железнодорожники, мимо их огородов, кустов смородины и крыжовника, верёвок с вечно сушащимся на них бельём. Потом она сворачивала в берёзовую рощу, выбегала в картофельное поле, пересекала деревеньку, потом снова углублялась в лес…

Марципан не имел собственного авто. Не потому, что купить машину было ему не под силу. Просто не хотел отягощать себя лишними хлопотами. Он ездил на дачу поездом и любил, не спеша, пройтись до дома. Ему нравилось дышать сельским воздухом и любоваться живописными видами Подмосковья. И хотя время для прогулок было не совсем подходящее, он с удовольствием вышел на мокрую после дождя платформу, где покачивались тусклые фонари, глотнул сырого сентябрьского воздуха и отправился в путь. Под подошвами его модных ботинок чавкала грязь. Ветер дул в правое ухо и приподымал косицу. Идя мимо чужих домов, в которых спали чужие люди, мимо облысевшей рощи, через поле, от которого несло тяжёлой сырой землёй, Марципан вдруг почувствовал себя несчастным и одиноким. Он никому не был нужен. У него никогда не было ни жены, ни детей. Только Миллер. Но Гриша ушел из жизни семь лет назад.

Марципану стало так жаль себя, что от горя, от ветра ли, слёзы выступили на его глазах. Ему вспомнился его родной городок, что неподалёку от Череповца, со смешным названием «Булкин», которого он почему-то стеснялся.

Булкин был типичным старорусским городишком, с пожарной каланчой, домом купца Афанасия Булкина, в честь которого получил своё название, дворцом культуры, военным мемориалом в парке, с вечным огнём и гостиницей. В Булкине было несколько школ, больница, родильный дом, в котором он появился на свет, библиотека… Словом, всё необходимое для жизни там было. Гордостью Булкина была старинная пекарня с какими-то диковинными печами. Говорили, что её построил сам купец. Там выпекали разнообразный хлеб, вкусный и душистый. Мимо пекарни всегда было приятно пройти. Оттуда доносились запахи свежих румяных ситников, калачей, сладких булок, начинённых повидлом и орехами. Ещё из достопримечательностей, в городе имелась полуразрушенная церковь «Троицы в Булках», в которой размещались автомастерские и краеведческий музей.