Сказание о белых камнях
Шрифт:
А название моей книги обязывало меня найти ответ.
В летописях я прочел о походе Андрея Боголюбского на Поволжское Болгарское царство в 1164 году. Князь отправился из Владимира со своей дружиной на ладьях вниз по Клязьме, Оке и Волге, захватив с собой икону Владимирской богоматери. Поход этот окончился решительной победой. Болгарская столица была разрушена.
В «Сказаниях о чудесах Владимирской Богоматери» рассказывается, что Андрей наложил на болгар дань — с берегов Волги доставить во Владимир белый камень для строительства церквей.
Это сообщение явно неверно. Ведь белокаменные
Я продолжал доискиваться истины и в некоторых научных трудах прочел упоминания вскользь, что известняк мог добываться из каменоломен, расположенных на берегах Москвы-реки. Но это месторождение находилось уж очень далеко от Владимира.
А ведь всего в нескольких километрах от моего дома, от села Любец, вверх по речке Нерехте, близ поселка Мелехове, находятся неисчислимые залежи известняка. Документально доказано, что в XVI веке в тех местах выжигалась известь для нужд суздальских монастырей. Но и за четыреста лет до этого там тоже мог добываться белый камень.
«Ну, конечно, — рассуждал я, — мелеховское месторождение известняка является ближайшим к Владимиру и к Боголюбову. По Нерехте камень сплавляли на утлых челноках до устья Клязьмы, там грубо обрабатывали, погружали в ладьи и доставляли вверх по Клязьме до места строительства. Значит, Любец мог возникнуть еще в XII веке как перевалочный пункт. А предание о заночевавшем под Любецкой горой князе Андрее остается красивой, но недостоверной народной сказкой».
Приехал я во Владимир и узнал, что местные музейные работники тоже заинтересовались вопросом, где добывался белый камень. Отобрали они образпы известняка из стен различных зданий XII века и отправили их в Москву, в Институт геологии Академии наук. Тамошние палеонтологи, то есть специалисты по окаменелостям, по древнейшим ископаемым существам, брались исследовать эти образцы.
Воронин Николай Николаевич.
Через неделю и я покатил в Москву. У меня за спиной в рюкзаке было несколько обломков камней из Мелехова.
Есть такие, существовавшие миллионы лет назад морские ракушки-фораминиферы, с виду очень похожие на рисовые зернышки. Институт провел тщательные микроскопические исследования всех полученных образцов известняка, в том числе и моих. И было доказано, что «рисовые зернышки» из камней, взятых с владимирских памятников старины, оказались одного вида только с фораминиферами из каменоломен у села Мяч-кова на Москве-реке, близ устья реки Пахры. В XV веке и позднее там брали известняк для строительства кремлевских соборов и других зданий белокаменной столицы.
Неужели камень доставляли столь дальним путем — на ладьях вверх по Москве-реке и по Яузе, далее в районе нынешнего города Мытищи перетаскивали
И значит, в XII веке месторождения белого камня на Нерехте известны не были.
Так моя теория о происхождении села Любец сразу рухнула из-за каких-то «рисовых зернышек».
Я решил обратиться за разъяснениями к Николаю Николаевичу Воронину.
Мне давно хотелось познакомиться с выдающимся ученым, и вопросов набралось у меня немало. Но я чувствовал себя перед ним в общем-то дилетантом и все не решался к нему пойти.
А тут нашелся великолепный предлог: я понесу ему в подарок рукопись «Палеонтологические исследования образцов известняка с Владимирских памятников старины». Мне удалось достать эти пятнадцать страничек -текста задолго до того, нежели Воронин мог их получить официально.
По телефону я объяснил ученому, в чем дело, и Николай Николаевич назначил мне свидание в тот же вечер.
Жил он тогда в тихом московском переулке близ Плющихи, на втором этаже старого деревянного дома.
Я позвонил. Мне открыл дверь пожилой плотный человек могучего телосложения, одетый в мягкий домашний костюм.
Он провел меня в кабинет, тесно заставленный шкафами с книгами, папками, картотеками. Сели в кресла напротив друг друга, обменялись первыми фразами. Живые глаза ученого внимательно смотрели на меня.
Неожиданно он сказал:
— Не могу больше терпеть. Покажите, что принесли. Это слишком для меня интересно.
И только, когда он прочел рукопись до конца, у нас завязалась беседа.
Он улыбнулся, когда я ему рассказал о своей неудаче с анализом известняков. Народное предание о том, что Андрею Боголюбскому место на высоком берегу Клязьмы показалось «любо», Николай Николаевич знал и раньше, и оно ему очень нравится. Но самое для меня главное — он обрадовал меня, сказав, что, видимо, назвали село столь поэтично переселенцы из древнего города Любеча: это на Днепре выше Киева. В 1097 году там проходил съезд враждовавших между собой князей, и Владимир Мономах безуспешно пытался их примирить. Выходит, что мой Клязьминский Любец существовал задолго до того, как Андрей Боголюбский проплывал мимо него со своей дружиной [Археологи обнаружили близ Любецкой церкви древнеславянские курганы и сельбище X века. Следовательно, возраст села достигает тысячи лет]. А месторождения известняка на Нерехте хотя, вероятно, и были тогда известны, но тот камень казался осторожным строителям недостаточно твердым. А в XII веке не боялись доставлять его издалека, даже с берегов Москвы-реки.
С тех пор я несколько раз приходил к Николаю Николаевичу. Приходил, чтобы рассказать о погибающих памятниках старины.
При виде страшных фотографий разрушений недобрым блеском загорались глаза ученого. Он обещал заступиться, помочь, звонил, писал куда-то... Убежденный атеист, он презирал тех недальновидных, которые, разрушая памятники старины, думают, что этим самым они борются против религии.
«Совсем наоборот, — писал он, — взяв на себя заботу об охране культурных сокровищ прошлого, мы снимаем с них религиозную скорлупу».