Сказание о Маман-бие

Каипбергенов Тулепберген

Багдагуль сидит, вытянув ноги, в кухонном уголке своей юрты и прилежно вьет веревку из волокна куги, изредка бросая робкий взгляд на суровое, обросшее дремучей бородой лицо мужа, мечтая, чтобы он хоть на час сомкнул свои острые, как иглы, ресницы, отдохнул от своих больших дел и забот.

«Сказать или не сказать»? — мучительно думает она, время от времени вытягивая шею и стараясь заглянуть в глаза мужа. Если бы знал он, какие тревожные ночи проводила она в его отсутствие, боясь задремать, чутко прислушиваясь к малейшему шороху снаружи. Если бы знал, как, вся покрываясь холодным потом, ждала, что вот опять скрипнет дверца юрты и к ней проскользнет тот страшный человек, который в первую же ночь после ухода Мамана внезапно

возник перед нею и, тяжко навалившись на ее уже заметно вздувшийся живот, стал душить. Она тогда сопротивлялась отчаянно, и у него не хватило сил справиться с нею. Спасаясь от обезумевшей женщины, схватившейся за топор, насильник выскочил из юрты и, тяжело топая кривыми ногами, убежал. Но непоправимые последствия своего появления оставил. У Багдагуль уже не было ребенка, но остался страх, от которого она с криком проснулась и сегодня, в счастливую ночь, когда под надежной охраной мужа наконец-то впервые за последний месяц могла выспаться спокойно. Багдагуль никому не сказала об этом ночном происшествии, боясь, что слухи дойдут до мужа и тот вернется домой, не закончив свои дела, на радость тому страшному человеку, который к ней приходил.

— Что-то ты так похудела, милая женушка? — заговорил Маман, словно бы почувствовав ее колебания. Чтобы не смущать жену, он оставался лежать с глазами, обращенными к небу. — Всю ночь дрожала, бредила.

Кровь бросилась в исхудалое бледное лицо Багдагуль, сердце мучительно забилось.

— Сама я виновата, большой бий, — еле слышно шепнула она, потупившись, — испугалась падучей звезды и выкинула, лишилась надежды.

Бий молчал, потрясенный, придавленный тяжестью обрушившихся на него противоречивых мыслей и чувств, не находя слов, чтобы выразить свою боль. А Багдагуль вся сжалась, впервые подумав, какие могут возникнуть новые беды из-за того, что она скрывает страшное дело ночного гостя.

В этот миг словно ветер приоткрыл циновку на двери и тихо, как кот на мягких лапах, в юрту скользнул Айдос. Не замечая волнения хозяев, он уже у порога почтительно скрестил руки на груди:

— Ассалам алейкум, бий-ага! Большой бий приподнялся.

— Проходи, сынок, проходи! Женушка дорогая, окажи честь гостю, это наш умница Айдос.

Багдагуль вскочила, путаясь в веревках и уроняя пасмы куги.

— Садитесь, пожалуйста, шеше! — поспешно сказал Айдос, краснея от смущения. — Бий-ага, а я вас приглашать приехал. У Есенгельды-бия родился сын. Старшие решили, что вы должны дать ему имя. Многие говорили, что вы не придете. А отец сказал, что, если я поеду приглашать, вы придете.

Маман-бий пристально вглядывался в лицо Айдоса, в его свежие, бормочущие губки, хотел заглянуть в глаза, но мальчик говорил опустив веки, и острая душевная боль пронизала Мамана.

— Учись, сынок, говорить, прямо в глаза людям глядя, — сказал он, неохотно вставая. — Ну, раз уж ты просишь, сынок, так тому и быть, поеду.

— А вы и вправду не поехали бы, если бы я за вами не приехал?

— Устал я, сынок… Седлай, даенушка, коня. Накануне вечером Маман вернулся с Казахдарьи на белом коне, как две капли воды похожем на его прежнего коня из косяка Мурат-шейха. Мырзабек-бий, когда тайком от хана Малого жуза навещал своих родственников, привел от них этого коня. Не стерпело сердце Мырзабека, что большой бий каракалпаков пешком ходил по аулам, отдал ему коня безвозмездно.

Когда бий с Айдосом вышел из юрты, Багдагуль, отвязав коня, расчесывала ему гриву. Благодарно улыбнувшись жене, Маман взял из ее рук поводья и вскочил в седло.

Два всадника ехали вдоль берега Кок-Узяка по словно прочерченной у края воды тропинке. Весна была в самом начале, и над аулами, прячущимися в густых камышах, раскинулось ясное небо. Мягко светит солнце, блаженный ветерок веет с моря, под его дыханием парит земля, от корней сухих прошлогодних камышей пробиваются и стремительно

тянутся вверх острые зеленые иглы молодых побегов.

То ли от мерного перестука лошадиных копыт, нарушающего тишину над озерами, то ли от волшебного веяния весны, пробудившей все живое на земле и под землей, но вокруг поднимался какой-то лепет и шорох. Стремясь понять, что это за чудные звуки, Айдос натянул поводья, остановился. Нет, это не топот копыт, — вся вселенная, шепча, шелестя и вздыхая, творила для кого-то плавную музыку радости.

Ехавший впереди Маман понял, почему остановился мальчик.

— Это шум весны, сынок, — сказал он, придержав коня. — Всему живому дано разрешение рождаться, расти, цвести и наполнять землю. Смотри! — Он указал камчой на открытую полянку с проросшими на ней юными всходами камыша, подобными стрелам, вонзившимся в землю. — Кому, по-твоему, они жизнью обязаны?

Счастливый вниманием большого бия, который и вправду ведь хотел узнать его мнение, Айдос задумался и, глядя Маману в лицо, ответил:

— По-моему, подземным корням, бий-ата.

— Верно, сынок. Не будь у них корней, они бы не росли. Но если бы не светило солнце, погибли бы и корни. Поэтому обязаны они и солнцу. Пусть всегда светит оно, как сегодня, им и жизнь наша красна.

— А что такое жизнь, бий-ага?

Маман обвел глазами цветущий берег, поляну, высокое небо, распахнул руки, — хотел сказать мальчику многое, но, глянув в его чистые детские глаза, понял: надо попроще.

— Жизнь ведет человека на вершину и сбрасывает в пропасть, палит огнем и леденит морозом… Нет, не так!.. Жизнь — это когда отец дает тебе палочку, чтобы ты скакал на ней, играл в лошадки. А ты, когда вырастешь, дашь ему палочку, чтобы он опирался на нее. Станешь большой — сам поймешь, что такое жизнь, сынок.

Слова бия, охотно отвечавшего на вопросы мальчика, все больше разжигали его любознательность. В волнении облизав нижнюю губку, он подъехал к Маману вплотную.

— Бий-ата! А вы собираетесь когда-нибудь поехать к русским?

На высокий открытый лоб Мамана набежали морщинки: он и любовался Айдосом, и разволновался до слез, когда мальчик, сам того не подозревая, посыпал солью незаживающую рану. А ведь ребенок задал этот вопрос не потому, что он тревожил его, а просто из детского любопытства. Любопытство к русским возникло у Айдоса после того, как он походил вместе с Маманом по аулам и тот рассказывал ему сказки-были о посольстве каракалпаков во пресветлый город Санкт-Петербург, где никогда не заходит солнце потому, что стоит он на самой вершине земли, и где бий видел женщинутцаря, Элизабет; о державной реке Неве — царице рек, о Волге, Яике, реке Орь, о славном городе Москве, о славящемся великими базарами городе Нижнем и о Кузьме Бородине, научившем Мамана мысли, в которую вмещаются все семь чудес света. Маман также пересказывал мальчику услышанные от Кузьмы Бородина сказания о князе Юрии Долгоруком и спасителях отечества Минине и Пожарском. Говорил Айдосу и о большом начальнике Неплюеве, жаловавшем Маману почетный камзол со своего плеча, и о добром друге каракалпакского посольства Дмитрии Гладышеве. Повествовал и о хане Малого жуза Абулхаире — только доброе: что хотел, мол, он связать нить дружбы с русскими, да погиб на войне со своими же сородичами, султанами.

С тех самых пор, как наслушался мальчик этих увлекательных сказаний, тесен стал ему убогий мир аулов, затерявшихся в камышах, и живая мысль его устремилась на просторы вселенной, облетая неведомые страны, моря и горы, леса и равнины. Айдосу и во сне виделись города и люди волшебных Мамановых сказаний, и в сознании впечатлительного мальчика вставал великий и славный героический народ русский так ясно, будто сам видел его воочию… Но, занятый своими детскими мечтами, мальчик не заметил выступивших на глазах большого бия светлых слез радости. А тот резко осадил своего белого коня.