Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Сынок мой Айдос, вопросом своим снял ты пелену скорби с помутившегося взора моего, осветил солнцем заросшую было сорняками тропу счастья. Однажды непременно поедем мы с тобой в страну русских. Пока что пути к ней нам заказаны. Не на чем нам с тобой и море переплыть, нас с тобой от них отделяющего… Но все было бы для нас возможно, если было бы единство у нас, старших… А его нет.
Гордый и смущенный вниманием большого бия, который, будто считая его взрослым, обсуждал с ним дела, какие решались между старейшинами, Айдос
— А почему старшие аксакалы такие… несогласные? Скажите — и поедем!
— Эх, сынок, сейчас тебе старших не понять! Все поймешь, когда сам аксакалом станешь. Коли доведется мне к русским поехать — и ты со мной поедешь. Не побоишься, так обязательно поедешь.
— Бий-ата, а что, если я спрошу о том, что люди про вас говорят?
— Спрашивай, не стесняйся!
— Правда ли, что вы огорчались тем, что иные пренебрегают черной шапкой, одеждой своего народа?
Бий новыми глазами с удивлением смотрел в невинные детские глаза Айдоса и толком не расслышал его вопроса, а мальчик, видимо, это заметил и подошел к Маману с другой стороны:
— Бий-ата, а что лучше: Кааба или Петербург?
— Каабы я, сынок, не видал, но и не стремлюсь туда потому, что побывал в Петербурге. Могучая страна русских поистине Кааба для таких малых народов, как мы. Туда приходят караваны из многих и многих стран, везут туда свои товары, обычаи, языки, а оттуда увозят русские товары да русские обычаи. В мире много разных племен и народов, и мы среди них народ малочисленный, а раздоров у нас больше, чем у самых больших. Не сумели мы все дружно ухватиться за протянутую нам руку России, потому-то и претерпели столько бедствий, вконец разорились.
Маман заметил, что Айдос слушает так напряженно, что морщится даже, когда кони, с треском вламываясь в камыши, заглушают его речь.
— А насчет одежды ты спрашивал? Я уж не помню, что кому об этом говорил, но тебе скажу так: рубашка у нас, сынок, шьется по-ногайски, штаны — по-индусски, чекмень — по-башкирски, вышивкой украшаем — по-украински, а шубу шить научились у казахов. Вот черная шапка у нас искони своя, черная, в знак скорби. Потому-то и жалею весьма, что Есенгельды-бий и его присные, прибывшие сюда с ним раньше нас, спрятали в сундук черную шапку скорби — каракалпак, обрядились по обычаю Хорезма в мохнатую меховую шапку — шегирме.
Я многих стран мира не видел, но, единожды Санкт-Петербург повидав, мню, что весь свет облетел. И радовался бы весьма, если бы наши люди у всех других народов добрым обычаям, наукам и ремеслу научились.
— А вы не сказали, бий-ата, чему мы у русских выучились.
— У русских, сынок, многому можно научиться: всякому знанию, мастеровому делу, хлебопашеству и ремеслам. К этому-то всему мы, можно сказать, чуть прикоснулись, но, близко общаясь с ними, научились мы их трудолюбию, упорству, верности слову.
— А
— Царица, сынок, сейчас войной озабочена, напал на нее султан турецкий, русские против него воюют.
На лицо мальчика словно тучка набежала, огорчился, но любопытство его не унималось.
— Бий-ата, а кто это деда моего кровный враг? Бесхитростные вопросы юного Айдоса, его стремление все знать, все понять, увлекали и радовали Мамана, но этот его вопрос показывал^ что он ничего не знает о своем деде и о его конце. Радостное настроение бия померкло.
— Откуда ты узнал о каком-то кровном враге? — спросил Маман, хмурясь.
— От мамы слышал, бий-ата, — ответил мальчик, ничего не замечая. — А мама услышала, когда Есенгельды-бий говорил об этом отцу. В прошлом году это было, когда я ускакал вас искать.
— Ассалам алейкум, бий-ага!
За разговором они и не заметили, как выехали на пшеничное поле Бегдуллы Чернобородого. На краю поля, согнувшись, как сломанный прут, стоял Сабир Франт, почтительно приветствуя их со сложенными на груди руками.
— Здоров ли, Сабир, как поживаешь?
— Ваш раб, бий-ага, хорошо живу, благодарствуйте! Вот взялся поле караулить. Во-он с того конца завидел вас и прибежал поприветствовать.
— Нет ли обиды тайной у тебя в душе?
— Все зажило, бий-ага! Хотел прийти вас поблагодарить, да вот отсюда никак не вырвусь, бий-ага! Бог дал, жена на сносях. А я уж было решил: если жена не родит, возьму усыновлю мальчика-сиротку… Все, у кого милостью вашею потомство появляется, все радуются, как я.
Униженная благодарность человека, который, и года не прошло, проклинал бия за оскорбление своего очага, возбудила у Мамана смешанное чувство горечи, жалости и презрения, и стало ему уж совсем не по себе.
— Ну, спасибо, Сабир, за добрую весть. Сообщи, когда родится ребенок, подберем ему хорошее имя, — молвил Маман, отворачиваясь.
А Сабир, высказав свою благодарность, так и остался стоять, согнувшись пополам, будто сломанный прут. Айдос не понял тайного смысла разговора старших и не удивился, — Маман-бия многие благодарили.
— Хороший какой человек! Верно, бий-ата?
— Да, сынок, хороший человек.
— А сколько языков вы, бий-ата, знаете?
— Кроме своего, родного, знаю русский.
— А Есенгельды-бий, говорят, много знает: казахский, узбекский, туркменский, киргизский, ногайский
— Эти языки — нашему родня, похожи один на другой, как дольки дыньки-скороспелки, сынок. Пять-шесть дней говорящего на этих языках послушаешь — и сам будешь их понимать.
— Я хочу знать много языков, разных!
Тогда надо тебе хорошенько учиться, сынок. Знание — слава народа. Об этом сегодня у Есенгельды-бия будем с аксакалами совет держать.
— А где лучше учиться: в Петербурге, в Казани или Москве?